Федор всегда приносил цветы и на могилу техника Рыжовой. Судьба свела Роберта и Нину вместе. Это он, Роберт, нашел ее в овражке за автобазой в ту вьюжную ночь, когда на стройке никто не спал.
Молчаливым был этот рижский парень. Но вот его не стало, и все поняли, как много значил он для бригады. Одни говорят, что произошел обычный несчастный случай: каменщик сорвался с трапа и разбился насмерть. Другие во всем винят технику безопасности. Третьи утверждают, что без жертв строить нельзя. Живые всегда оправдываются перед мертвыми. Но виноват, конечно, в первую голову сам бригадир, пусть следователь и пришел к выводу, что никто не виноват. Как это так — никто? Даже за самоубийство кто-нибудь должен отвечать. Федор просил начальника освободить его, по крайней мере, от обязанностей бригадира. Не освободили. Тогда он обратился к Зареченцеву. Тот накричал при всех: «Что за разговоры? Работайте и не распускайте слюни!» И только Синев посочувствовал ему: «Я понимаю тебя, Федя. Моральную ответственность не может снять никакой Зареченцев. Что для него смерть человека, оступившегося на строительных лесах, — он проходил мимо не таких смертей. Зареченцевых и витковских не мучает совесть». Федор поразился, как Василий Александрович совсем не к месту упомянул Витковского, но промолчал — было не до того.
А сегодня, подумав о том, он даже рассердился на Синева: разве можно сравнивать боевого генерала, его любимца, с этим гражданским инженером? Не так уж много у нас витковских, которые, отказавшись от всех благ, положенных им по закону, добровольно поехали в деревню. Есть в области еще один — заслуженный старый летчик Белов, тоже директор крупного совхоза. Говорят, есть несколько таких где-то в Сибири да в Целинном крае. Но Витковский среди них первый. Он и тут, как на фронте, с утра до вечера на ногах. Еще бы! Совхоз только по названию «Гвардейский», а в общем самый рядовой. И напрасно Братчиков иной раз неуместно шутит по адресу Витковского. Но ему простительно — запасник. А вот почему полковник Синев, прошедший огонь и воду и медные трубы, позволил себе этот выпад? Поставить Павла Фомича рядом с Зареченцевым! Это уж слишком. От зависти, что ли? Да нет, Василий Александрович, конечно, оговорился.
Федор сейчас готов был защищать Витковского до последнего, как под Харьковом, когда тот шел в боевой цепи стрелков, под прямой наводкой немецких батарей. Он отчетливо увидел генерала в плащ-накидке среди разрывов мин, там, где встала самоходка с меловой надписью на борту «Даешь Днепр!», и так остро ощутил грозовую атмосферу боя, что невольно поднял голову и быстро взглянул на запад. На западе тихо струилось уже слабеющее марево, и густая желтизна стекала с пшеничных гребней совхозных балок. Кажется, та же степь, что и за Донцом, но какая тишина, какие чистые акварельные краски.
И хорошо, что первым человеком в этом поле является тот, кто прошел через все минные поля. Так должно и быть.
Федор перевел взгляд на могильный холмик, и его мысли о Витковском, внезапно явившиеся здесь, на кладбище, отступили перед тяжкой думой о Роберте Янсоне. Между ними не было никакой связи, но, видимо, смерть близкого тебе человека понуждает заново выверить твои отношения с живыми...
В воскресенье Федор встал до восхода солнца, которое чем ближе к осени, тем неохотнее поднималось над землей. Он шел по обочине дороги, наблюдая, как течет по суходолам жиденький туман, подгоняемый восточным ветром. Птицы уже отпели свое, птицы собираются на юг.
«Кто бы мог быть там в такую рань?» — Федор еще издали увидел женщину в темном платье. Она сидела на скамейке у могилы Роберта и всматривалась вдаль, где за поселком геологической экспедиции проступала на горизонте нежная синь предгорья.
Он подошел совсем близко и только теперь узнал Риту Синеву. Она встрепенулась, услышав его шаги. Он молча поклонился ей. Слова здесь были лишними: Федор догадывался и раньше, что Рита втайне ото всех старательно оберегала свои робкие чувства к Янсону. А догадывался ли сам Роберт? Иной раз случалось, что задерживал на Рите взгляд чуть дольше, чем на других, но тут же пугался своей дерзости.
Федор отошел к ящику с цементом, взялся за совковую лопату.
— Я помогу вам, — сказала Рита. Она сбросила туфли, взяла ведро.
Он постоял с минуту, думая о ней, пока она не спустилась с крутого берега к воде, и начал смешивать цемент с песком.
Солнце поднялось в зенит, когда они закончили бетонировать плиту для памятника.
— Устала ты, — сказал Федор.
— Ну о чем вы говорите? Что значит усталость в сравнении... — она не договорила, отвернулась.
Тоненькая, гибкая, как одинокая былинка среди поникшего густого ковыля, она стояла на ветру, слегка покачиваясь. Жаркий ветер трепал льняные прядки ее волос.
— Пойдем, Рита.
— Идемте, — не сразу ответила она и первой пошла к дороге.
На полпути от кладбища до стройки они встретились с Натальей Сергеевной и Надей, расфранченными, веселыми, пожалуй, слишком уж веселыми.
— Слыхали?!. — Громко спросила Надя и осеклась, пораженная тем, как изменился Федор. — Вы, оказывается, ничего не знаете. Сегодня утром выведен на орбиту космический корабль «Восток-2», на борту его находится майор Герман Титов...
Федор заторопился в палаточный городок, к радиоприемнику. А Рита, ни с кем не простившись, побрела домой одна.
— Что с ней? — удивилась Наталья.
— По-моему, ей нравился Янсон.
— Вот как? Бедная девочка... Бедная, бедная, — с чувством повторила Наталья. — Уж я-то понимаю, что на душе у этой девочки...
Надя искоса взглянула на нее.
— Зря вы, Наталья Сергеевна, сердитесь на н е г о. В совхозе сейчас самый разгар полевых работ.
— Не будем об этом.
— Почему? Почему не поговорить? Раньше вы были со мной откровеннее. Ну, скажите, что вас тревожит?
— Просто набежит облачко и сделается грустно.
— Мнительная вы. Давно не виделись?
— Давно.
— Занят он сейчас. И не фантазируйте. Он же любит вас, любит.
— Это я знаю.
— Так откуда эти облачка?
— А вот этого я не знаю.
— Гоните их прочь!
— Ладно, Надюшка, ладно. Тоже нашла тему для разговора в такой день! — Она взяла ее за руку и потянула на обочину дороги. — Пойдем по ковылю. Смотри, какой чудный ковыль!
Наталья даже запела:
Крепись, геолог, держись, геолог...
Надя опять недоверчиво покосилась на нее. А не беременна ли ты, милая моя? Она вспомнила, как тетушка сказала ей однажды, что женщины в положении всегда неуравновешенны: то замкнутся в себе, то душа нараспашку.
— Ну, прошло?
— Что прошло?
— Да это облачко?
— Чудачка! Давно прошло.
— Тогда давайте поговорим о космосе. Уж полдень, а Германа все нет...
— Неуместно шутишь.
— Я вовсе не шучу. Знать бы, как он там чувствует себя, наш храбрый мальчик.
Наталья улыбнулась: ох уж этот ее покровительственный тон!
Весь день они провели на дальней излучине протоки, где в прошлом году Наталья рассказывала историю своей жизни и где они впервые встретились с Витковским.
Надя подумала об этом: прошел только год, а как все переменилось. Выходит, что время тоже имеет свои пустоты, в которых ты бродишь, точно в пещере, пока дневной свет не ударит тебе в глаза. Как великолепна, оказывается, жизнь, а ты все эти годы была среди одних сталактитов своего собственного воображения. (Хороши эти сталактиты, да не живые.)
Весь день у Натальи Сергеевны менялось настроение: то весело заговорит, даже засмеется, то надолго замолчит. Надя ни о чем не спрашивала: и так ясно — переживает, что давно не приезжал Павел Фомич Витковский.
— А когда у вас с Федором будет свадьба? — неожиданно сама спросила ее Наталья.
— Вот уж не знаю. А что?
— Да хоть бы погулять на вашей свадьбе.
— Это я сначала должна погулять на вашей, Наталья Сергеевна.
— Причем тут старшинство? — сказала Наталья и опять умолкла, чему-то слабо улыбнувшись.
Надя изучающе посмотрела на нее: все-таки интересно наблюдать со стороны влюбленную женщину. Неужели и она выглядит такой же, — то предельно собранной, то рассеянной? И Наталья, быть может, посмеивается, как старшая.
А впрочем, старшинство тут в самом деле ни при чем. Пожившие на свете люди порой выглядят в своей любви наивнее юнцов...
* * *
Русские женщины... Не было еще ни одного геройского поступка нашего брата мужчин, в котором бы не обнаружилась доля вашего участия... Василий Александрович ни на минуту не отходил от радиоприемника. В который раз вспоминался ему тот апрельский день, когда он, оказавшись в степном городе по вызову обкома, прямо с вокзала отправился на улицу Чичерина. Прежде чем войти в дом № 35, постоял под аркой старинных каменных ворот. Здесь совсем недавно жила студентка медицинского училища Валя Горячева. (В то утро 12 апреля нелегко было определить исторические координаты подвига Гагарина и, конечно, вряд ли кто представлял себе причастность к подвигу этой женщины...) Синев долго осматривал маленькие комнаты в доме № 35. Он старался понять эту семью, в которую по-свойски, с доброй улыбкой вошел смоленский парень и в которую так неожиданно ворвался буйный ветер мировой славы. Для него, Синева, все было очень важно: и семейные фотографии Горячевых, породнившихся с Гагариными, и девичьи безделушки на стареньком комоде, и это незатейливое убранство солнечного зальца, где юные летчики, вчерашние курсанты авиационного училища, пировали на свадьбе своего закадычного дружка. Из торопливых, сбивчивых рассказов старшей сестры Вали, удивительно похожей на младшую, ему особенно врезались в память слова, сказанные их матерью. Когда все радиостанции сообщили о выходе на орбиту космического корабля «Восток», Варвара Семеновна, услышав имя зятя, сначала никак не могла поверить, что это именно он отважился на такое дело. Но потом, поверив, наконец, озабоченно проговорила: «Да что же это Юра бросил Валюшу с двумя детьми и улетел на Луну?..» На прощанье Василий Александрович бережно, по-сыновьи пожал слабую руку угасающей, тяжело больной Варвары Семеновны и растроганный вышел на террасу, откуда вела металлическая лестница внутрь тесного двора. Под аркой ворот с выщербленными рядками замысловатой фигурной кладки толпились молодые люди с «лейками», кинокамерами, портативными магнитофонами — корреспонденты областных газет, радио и телевидения.
