Ялик с комбригом на руле и матросом на веслах скрывается за поворотом, поросшим вербами.
Напряженное ожидание…
«Так в давние времена, — думает Кичкин, — выезжали богатыри на поле брани и, скрестив мечи и копья, начинали битву поединком. А дружина (это мы!) неподвижной громадой стояла сзади, сдерживая нетерпение и тревогу…»
Если бы мозг Кичкина, как некий чувствительный прибор, мог воспринять сейчас мысли комбрига, то, вероятно, молодой лейтенант очень удивился бы.
Сидя в ялике напротив гребца, Григорий думает о том, что с каждым разом почему то труднее разоружать эти мины. Усталость? Как будто бы нет. Еще достаточно силен и бодр, чтобы оставаться минером разоружателем. Страх? Но он уже давно научился волевым усилием подавлять страх. Что же тогда? Предчувствия? О, чушь! Бабья чушь эти так называемые предчувствия! Никогда в жизни он не верил ни в предчувствия, ни в удачу. Верил только в себя. Это, по видимому, и было его удачей.
Но что то уж очень много мин разоружил он на своем веку. Не слишком ли много? Должен же когда нибудь наступить конец головокружительным его победам над минами?
Мистика? Никакой мистики! Объяснение самое трезвое. Предположим, что в нем — почти незаметно, минуя контроль сознания, — стала вырабатываться некая самонадеянность, а стало быть, и сопутствующие ей торопливость, небрежность. Недаром же говорят: головокружительные победы! Вот что опасно в его положении.
Почему бы тогда не приказать разоружить мину на берегу кому нибудь из офицеров бригады? Среди них немало опытных минеров разоружителей, полностью заслуживающих его доверия. Но, чем черт не шутит, что, если в этой с виду заурядной немецкой обсыхающей мине спрятан какой то особой важности секрет, то есть новые, неизвестные приборы? В этом случае обращаться с обсыхающей миной нужно сугубо осторожно. Не то она взорвется ненароком, и все важные секреты ее развеются вместе с дымом в воздухе.
Как ни доверяет Григорий своим офицерам, себе он, естественно, доверяет больше.
И потом, признаться, любую мину очень приятно разоружить (не разоружать, а именно разоружить!).
Григорий, однако, обиделся бы, если бы кто нибудь сказал ему, что есть в разоружении вражеских мин что то общее с азартной игрой. Так же затягивает, не правда ли?
«Вздор! — отрезал бы минер. — Это отнюдь не игра, это работа! И наверное, одна из наименее эмоциональных на свете, сродни математике. Риск? Конечно. Но при этом расчет, а не азарт!»
Впрочем, едва ступив из ялика на берег и увидев перед собой лежащую среди сухих водорослей мину, Григорий тотчас же отбросил посторонние, не идущие к делу мысли — по обыкновению всем существом своим сосредоточился на решении очередной задачи.
…В томительном ожидании тянется время на тральщиках. Проходит минут двадцать. И — раскат! Над вербами взметнулся вихрь песка, земли и камней. Что это означает — победу минера или его смерть?
Ага! Мальчишки, сидящие, как галки, на деревьях, загалдели, замахали руками, стали кидать вверх шапки. Победа! Из за поворота показался ялик. У ног комбрига приборы, которые он снял с мины, перед тем как подорвать ее.
Но почему у него такое хмурое, озабоченное лицо?..
В камбуз, где Кичкин распекает нерадивого кока, приходит спустя некоторое время Петрович.
— Ну как? — спрашивает Кичкин, оставив кока на минуту в покое.
— Нормально, ты же слышал. Встреча состоялась, взаимное понимание достигнуто.
Видно по всему, Петрович приберегает какой то эффект. Но Кичкин не хочет унижаться и клянчить. Он лишь бросает как бы вскользь:
— Вот бы на этого раззяву Фрица или Ганса поглядеть, который на берегу свою мину забыл.
— Почему же Фрица или Ганса? Скорей уж Фредди или Джонни.
— Путаешь, как всегда, Петрович. Это английские, а не немецкие имена.
— Верно. Так ведь и мина не немецкая! Как ты сказал утром: «языка» взяли? Ну а «язык» то, к твоему сведению, оказался английский. Сначала пленный, конечно, отмалчивался, упирался, немцем прикидывался. Потом комбриг стал допрашивать его пожестче, он и раскололся. По английски заговорил.
Теперь черед Петровича насладиться изумлением друга.
— Сомневаться не приходится. На приборах, снятых с мины, клейма американских заводов. Своими глазами видел.
— Странно!
— Там странно или не странно, а ведь и местные жители подтверждают, что в район Молдова Веке незадолго перед отходом немцев прилетали английские и американские самолеты.
— Зачем? — Кичкин ошеломлен. — Помешать отходу немцев они не могли. И ведь вдобавок союзники знали, что мы наступаем, что наша флотилия идет вверх по Дунаю.
— Знали. Само собой, не могли не знать.
— Выходит, Дунай перегорожен впереди не только минами врага, но и минами наших союзников?
— Выходит, Генка, что так…
ПЯТАЯ НОЧЬ НА ПЛЕСЕ У МОЛДОВА ВЕКЕ
Кичкин распахнул дверь на палубу, в задумчивости постоял у борта.
Очень тихо на воде. Лунные дорожки, как куски холста, разложенные для отбелки и просушки, протянулись вдоль плеса.
Дунай разветвляется здесь на два рукава. Между ними низменный островок, который, по рассказам местных жителей, заливает дважды в году — весной и осенью. Сейчас из воды торчит только щетинка кустарника, самого острова не видно.
За спиной Кичкина позвякивает посуда, оживленно спорят офицеры, собравшиеся в кают компании. Тема разговора, конечно, — недавнее разоружение американской мины.
Ну и что из того, что мина разоружена и опознана? Это открытие ни на метр не продвинуло бригаду вперед. Вот уж пятые сутки тральщики отстаиваются на плесе у Молдова Веке. Стало быть, зря рисковал комбриг?
Зря ли? Этого Кичкин еще не знает.
Кстати, где комбриг? Его не было за ужином в кают компании.
А, вот он! Стоит неподвижно на носу, чуть расставив ноги, забросив руки за спину. Голова упрямо наклонена, будто задумал бодаться.
Впрочем, это обычная его поза.
Кичкин подумал, что поза в данных условиях символическая. Человек в раздумье стоит перед скрытым под водой неодолимым препятствием.
Навстречу гонит волны Дунай, словно бы дышит — широко, вольно. На самом деле трудно дышит, потому что скован минами. Он в железных кандалах, этот могучий богатырь, которого в русских былинах уважительно именуют Дунаем Ивановичем.
Сумеем ли мы расковать богатыря? Должны!
Последнее слово Кичкин, увлекшись, произнес громко, спохватился и с испугом посмотрел на комбрига. Тот остался неподвижен — так глубоко задумался, что не слышит ничего.
Да, в целеустремленности отказать ему нельзя.
Именно в последние дни комбриг повернулся к Кичкину какой то новой своей, неожиданной и привлекательной стороной. Вдруг за суровой сдержанностью его Кичкин увидел человека, глубоко и мучительно переживающего вынужденную задержку тральщиков у Молдова Веке.
Сегодня, подняв за обедом глаза на комбрига, он поразился и ужаснулся перемене, которая произошла с ним. Глаза ввалились, лицо побледнело и осунулось, как после долгой, изнурительной болезни.
И аппетита, видно, нет. Вот даже ужинать не захотел.
Пожалуй, лучше подобру поздорову убраться с палубы. Неудобно! Получается, вроде бы он подглядывает за своим комбригом.
Но какая то сила удерживает Кичкина на палубе. Не любопытство, нет. Какое уж там любопытство! Скорее горячее сочувствие, желание помочь…
Жаль, что молодой штурман не может проникнуть в мысли своего комбрига.
А ход их примерно таков.
Положение на плесе у Молдова Веке ухудшается с каждым днем. Мало того, что тратится топливо (отдано приказание поддерживать пары), иссякают также и запасы бодрости. Лихорадка ожидания изматывает людей.
Сегодня утром Кирилл Георгиевич доложил о том, что с тральщиков сбежало несколько иностранных лоцманов и рулевых.
Григорий помолчал.
— Ну что ж! Очень хорошо, — неожиданно сказал он. — Естественный отбор, понимаете? Теперь трусы только повредили бы нам. Зато оставшиеся сделали свой выбор, и они будут с нами до конца!
Он посмотрел на Кирилла Георгиевича и удивился: как плохо тот выглядит! Эти пять суток вынужденного томительного бездействия можно приравнять к пяти неделям тяжелых боев.
Григорию особенно трудно встречаться взглядом с молодыми офицерами бригады. В их глазах удивление, нетерпение! Они словно бы говорят: «Ты же опытный, умный! Неужели не можешь ничего придумать, найти выход из положения, чтобы повести нас вперед — к фронту?»
Часами в полной неподвижности просиживает он за столом в своей каюте. На столе перед ним загадка Молдова Веке. Красными и синими штрихами изображена она на карте Дуная.
