— Видали?- похвастался Фома Филимонович, кивая на рыбу.- Чем не рыбак?… Таня, выходи!
Таня подбежала к деду,обняла его,уткнулась лицом в его грудь и заплакала.
— Не надо, Таня, не надо…- приговаривал Фома Филимонович,лаская девушку.- Семенка-то не любил слез…Помнишь, как говаривал он? Не надо, доча, не надо… Все мы люди,и все мы смертны.Война,Танюша! Не у одной тебя горе,оглянись-ка вокруг…
В сторонке, под деревьями, стояла уже знакомая нам одноконная телега, а возле нее- ребристая гнедая кобыла. Она лениво мотала головой и помахивала куцым хвостом, будто нехотя отбиваясь от надоедливых слепней.
Фома Филимонович заправил рубаху в брюки, подошел к телеге, достал из-под вороха сена чугунок и подал его Тане:
— Чисть рыбешку,милая, да закладывай уху. Она как раз ко времени поспеет. В мешке возьми лук и укроп.
Сережа Ветров сейчас же бросился на помощь Тане. Он быстро развел огонь, наполнил чугунок водой и пристроил его над костром. Потом вооружился ножом и стал вместе с Таней чистить рыбу.
— Ну как дела, Филимоныч?- спросил я.
— А так, помаленьку.
— Как чувствует себя Штейн?
— Зверь-зверем ходит.То к одному привяжется, то к другому.Такая уж у него волчья натура! Похитуна совсем затюкал. Как встретит пьяного, так в зубы. Похитуну хоть в гроб живьем ложись.Теперь он брыкаловку сосет только ночью, под одеялом, а днем ни-ни… Боится.
Логачев и Березкин рассмеялись. Я был рад, что Кольчугин снова бодр и весел. Подходили горячие дни, и каждому нужна была большая внутренняя собранность.
— Охота не сорвется? — опросил я.
— Ни в какую! И Похитун поедет. Сам мне вчера говорил. Гюберт солдат прихватит, а сколько- не ведаю. Приказал две подводы готовить, а раз две — значит, не одни поедем.
— Когда вас здесь можно ожидать?
— До захода солнца пожалуем. Раз едем с ночевкой, то нет смысла терять вечернюю зорьку. А Гюберт любит это дело, вкус понимает. А знатное местечко я подыскал?
Я окинул взглядом озеро и кивнул головой.
— Знатное местечко!- продолжал Фома Филимонович.- Уток здесь видимо-невидимо,тьма-тьмущая. Он меня сегодня загодя командировал.Приказал шалашик разбить, плоток сколотить.Но мне сдается, что незачем зря тратить время.- И старик подмигнул.- Нам будет не до уток. Да и боюсь, что не довезу я своих господ до озера. Как, Кондрат?
— Хорошо было бы, — сдержанно ответил я.
— Что ж… Хлопцы, айда обзор места делать! День-то у меня короток- короче медвежьего хвоста.Задерживаться не резон.- И старик зашагал прочь от озера.
Логачев, Березкин и я последовали за ним.
Пройдя шагов двести по колее, проложенной телегой Фомы Филимоновича, мы остановились у остатков моста через неширокий проток. Здесь торчали полусгнившие сваи и бревна. Часть их уже давно засосала тина.
— Тут мы все и совершим,- сказал Фома Филимонович.- Место на редкость подходящее для засады.
Потом мы прошли еще немного и вышли на лесную дорогу.
— Это в Селезневку?- спросил я.
— Ага, прямиком,- ответил старик.
Дорога выглядела неезженой, и это меня успокоило.
Мы вернулись к озеру и расположились в холодке.
Фома Филимонович задумался о чем-то, а потом, покачав головой, заметил:
— Рискованное дело затеяли мы, хлопцы! Уж больно рискованное.
— Без риска нельзя,- проговорил Березкин.
— А ты помолчи, цыган!- прикрикнул старик.
Березкин рассмеялся.
— Спланировали-то мы ладно,а вот как оно обернется…- осторожно продолжал Фома Филимонович.
Хитрый старик решил, видимо, прощупать мое настроение.
Я ответил:
— Все будет зависеть от тебя, Филимоныч. На тебя вся Москва смотрит. А мы уж не оплошаем…
— А я что? Я маленький человек…
— Нечего вам казанской сиротой прикидываться!- выпалил Березкин.
— Помолчи, цыган!- огрызнулся старик.
Теперь уже все рассмеялись.
С полчаса ушло на черчение подробного плана Опытной станции. Фома Филимонович водил прутиком по песку, я задавал вопросы, а Логачев переносил все на листок бумаги. Старик тщательно провел разведку и без запинки перечислил весь личный состав Опытной станции, показал, где и кто размещен.
— Да, запамятовал,- спохватился ой.- Завтра Штейн уезжает. Если верить Похитуну, то в город, а из города в ту деревню, где было имение Эденберга.
— Хм… Интересно. Это зачем же?- поинтересовался Березкин.
— Бог его знает.
— Это мне не нравится,- сказал я.- Уж лучше бы он остался в своем осином гнезде.
— Вот такие дела…- покачал головой Фома Филимонович и спросил Таню:- Как уха, стряпуха?
— Еще минут пять,деда,- откликнулась Таня и присела возле старика.-У тебя дела плохие? — спросила она, стараясь заглянуть ему в глаза.
— Кто это тебе в уши надул? У меня дела преотличные!- И Фома Филимонович неожиданно и громко рассмеялся.
У костра что-то зашипело.
— Уха бежит!Спасайте!-взметнулась с места Таня.А вместе с ней и Березкин. Чугунок окутало облаком пара вперемешку с дымом, но Березкин ловко выхватил его и поставил в сторонку.
— Видать, весь жирок убежал,- с сожалением проговорил Фома Филимонович и почесал затылок.
Все достали из-за голенищ деревянные ложки.
— Да здравствует уха и ее творец- Таня! — провозгласил Сережа Ветров.
Все расселись вокруг чугунка. Ели с завидным аппетитом, и через короткое время чугунок опустел. Старик облизал свою ложку, спрятал ее и пошел закладывать лошадь.
— Чугунок оставлю вам,- бросил он на ходу.- Авось пригодится.
Пока Кольчугин запрягал лошадь, я рассказал ему кое-какие подробности предстоящих операций, посоветовался с ним.
— Ты гляди, Кондрат, чтобы хлопцы в субботу в меня не стреляли. Вот будет тогда потеха!
Я проводил старика до лесной дороги. Перед прощанием Фома Филимонович предупредил меня:
— Ночью огня не разводите. Боже упаси! Хоть и тихо кругом, а все же…
— Знаю, знаю, Филимоныч,- успокоил я его.
— И близко к станции не суйтесь. Ну и за внучкой приглядывай, Кондрат.
Я заверил Фому Филимоновича, что все будет в порядке, пожал его шершавую, покрытую мозолями руку и пожелал счастливого пути.
В среду утром, пока Таня варила кашу, мы выкупались в озере, поплавали и распугали всех уток. Когда перевалило за полдень, Логачев, Березкин и я отправились в разведку, которая на языке военных называется рекогносцировкой. Таня и Сережа остались в лагере.
Было бы неправдой сказать, что в предвидении близких событий я оставался спокоен. Конечно, я очень тревожился, но старался ничем не выдать своего беспокойства. Налет на осиное гнездо- сложная операция, которая может окончиться и не так, как мы бы хотели. И в то же время я твердо верил в успех дела. Тревожился, но верил. Ни на одно специальное задание в тылу противника я не шел с такой твердой верой в успех, как на это. Значительно неувереннее чувствовал я себя и в дни пребывания в «осином гнезде», и при выполнении предыдущих заданий.
Можно объяснить это тем, что раньше в большинстве случаев я действовал один, только дважды- с Криворученко, а сейчас меня окружали друзья. Пусть нас было немного, это неважно. Но наш маленький отряд был крепко спаян чувством боевого содружества, каждый чувствовал рядом крепкое и надежное плечо товарища. Как много это значит!
Собственно, своих друзей, исключая Фому Филимоновича, я знал очень мало. Но главное я уже ясно видел: их, таких непохожих друг на друга, с такими разными характерами, привычками, возрастом, роднили драгоценные качества, присущие миллионам советских людей,- честные убеждения, чистые помыслы и стремления, любовь к Родине.
Ради этой любви они готовы были идти на все испытания и жертвы. Разведчиками в неприятельском тылу они стали по велению сердца. Они гордились своим участием в разведывательной группе, и в их стойкости и надежности я не сомневался.
Это были простые, трудящиеся советские люди.Никто из них нисколечко не походил на загадочных и таинственных разведчиков-сверхчеловеков из некоторых приключенческих книжек:ни Логачев,работавший до войны инспектором техконтроля на фабрике,ни Березкин, перевозивший на тракторе-тягаче кругляк с места порубки на лесной склад, ни Ветров и Таня- вчерашние обыкновенные школьники,ни, наконец,старик Кольчугин,бывший столяр городского коммунхоза. Никто из них не думал и не помышлял стать разведчиком. Но пришли грозные дни народной, священной войны- и они просто и естественно встали в ряды бойцов советской разведки.
Повторяю, я знал друзей очень мало,но уже любил каждого из них.Любил Таню -девушку с нежной и ясной душой, разделявшую опасную жизнь своего деда и отдавшую сердце моему покойному другу Семену; любил горячего парня, мастера на все руки, «цыгана» Мишу Березкина; любил уравновешенного, полного силы и здоровья, немногословного Николая Логачева;любил Фому Филимоновича- старика с плутоватыми глазами и чудесным сердцем; любил мечтателя и умницу Сережу Ветрова.
