14 апреля. До Москвы я добирался восемь суток. К Волхову доехал на автобусе, а там военный комендант станции проводил меня в теплушку, стоявшую на запасном пути. В ней собрались офицеры, едущие в глубь страны за пополнением для армии генерала Федюнинского. Все они после ранений были выписаны из госпиталя.
Посреди теплушки на коротких ножках стояла квадратная печурка с коленчатой трубой, выходившей наружу через отверстие в заколоченном окне. Печурка была уставлена котелками и металлическими кружками: офицеры из концентратов готовили себе ужин.
Вагон тускло освещался двумя фонарями «летучая мышь».
Я устал за дорогу, да и на ужин мне нечего было готовить. Поэтому, найдя свободное место на нарах, улегся спать.
Утром наш вагон прицепили к эшелону эвакуированных жителей Ленинграда. В основном это были женщины неопределенного возраста. Детей и пожилых мужчин ехало мало.
На станциях, где существовали питательные пункты для эвакуированных, поезд задерживался надолго. Изголодавшиеся беженцы выскакивали из вагонов с кастрюльками, мисками, котелками, чайниками и мчались к столовой. Там занимали уже накрытые столики, а не успевшие захватить место выстраивались в длинные очереди у раздаточных.
В таких наскоро сколоченных столовых обычно выдавался только суп с кусочком хлеба. Суп был жидковатым, блокадники не могли им насытиться. Они готовы были съесть по три-четыре порции. Боясь, что это убьет неразумных пассажиров, работники столовых пытались силой выдворить пообедавших, а те отбивались, требуя добавок.
Почти на каждой станции к теплушкам подходили санитары с носилками и снимали тяжело заболевших и умерших в пути.
Никогда я так долго не добирался до Москвы. Видимо, во времена Пушкина, когда ездили на перекладных, на подобное путешествие тратили меньше времени. Прибыл я в наркомат предельно уставшим и голодным.
Видя мое состояние, в Главном политуправлении мне выдали талоны на усиленное питание.
Первым делом я, конечно, отправился в столовую. Там заказал два первых блюда, два вторых и три стакана компота. Но съесть все это мне не удалось. За столом я потерял сознание и попал в руки медиков. Они выкачали из меня все, что я почти не разжевывая жадно глотал, иначе получил бы заворот кишок.
Очнулся я на госпитальной койке. Два дня меня поили бульончиком и рисовым отваром. А сегодня выписали, но посадили на строгую диету.
Оказывается, я не исключение. Многие блокадники так же набрасывались на еду и… попадали к медикам.
Теперь я в столице. Здесь тоже слышу сигналы воздушной тревоги и бабаханье зениток, но они для меня — как эхо далекой войны. Кажется, что тут жизнь абсолютно безопасна, хотя люди и в Москве погибают от бомб.
9 ноября 1943 года. В Москве я дневника не вел, не до него было. В дальние командировки эту толстую тетрадь не брал. И вот лишь теперь, спустя полтора года, делаю в ней новую запись.
В Ленинград я прибыл не случайно. Когда посылали меня на Черноморский флот, я заручился словом начальника отдела печати Главного политуправления, что если на Ленинградском фронте начнется подготовка к чему-нибудь серьезному, то он непременно отзовет меня и пошлет на Балтику.
В октябре меня вызвали из Поти в Москву.
— Видите, я не забыл вашу просьбу, — сказал полковник Токарев. — Отправляйтесь на Балтику, будете писать для «Красного флота» и для пресс-бюро.
— А что готовится? — спросил я.
— Точно сказать не могу, — замялся он. — Все делается под величайшим секретом.
10 ноября. Я побывал на Песочной улице в Пубалте. Надо было представиться начальству и стать на довольствие.
Начальник отдела пропаганды, увидев меня, кинулся обниматься. Это был полковник Кирилл Петрович Добролюбов. Как-то так получилось, что мы с ним почти одновременно попали в Главное политическое управление, но в Москве не прижились, так как рвались в действующий флот. Добролюбову удалось вернуться на Балтику, а я по приказу укатил на Черное море. Мы давно не виделись, накопилось много новостей. Первым делом я поинтересовался: сколько же в Ленинграде осталось населения?
— К началу тысяча девятьсот сорок третьего года проживало шестьсот тридцать семь тысяч человек, — ответил полковник. — И сейчас примерно столько же. За время блокады вывезено более миллиона стариков и детей с матерями. Оставлены только люди, без которых нельзя обойтись, чтобы сохранить город и могла работать промышленность. Мы ведь сами изготовляем боезапасы, автоматы, пушки и минометы. Даже за кольцо блокады посылаем.
— А что в ближайшее время готовится?
— Вот об этом не спрашивай. Командование предупредило: никаких разговоров о предстоящей операции. Советую побывать на малых кораблях, восстановить старые связи и… да что объяснять, сам будешь в курсе всех дел, если голова на плечах.
Став на довольствие в Пубалте, я отправился в редакцию газеты «Красный балтийский флот» и там неожиданно встретил молодого поэта Севу Азарова. Он бывший одессит. Окончил Ленинградский университет и надолго застрял в нашем городе. Я знал, что Всеволод входит в писательскую опергруппу при Пубалте, и спросил:
— Ну, как вы тут эти полтора года жили?
— В трудах и муках, — отшутился он. — Как только ты уехал, нас по многотиражкам расписали. Мы с Кроном в «Подводник Балтики» попали. Жили на плавбазе «Иртыш», это мы Александра Ильича Зонина с командиром Л-3 познакомили. И он сумел уговорить Грищенко взять его в поход. Мы с Сашей Кроном собирались действовать так же. Я даже с командиром С-7 Лисиным договорился. Поехал к нему и… подвернул ногу, порвал сухожилие. Вместо разговоров о походе Лисин отвез меня в госпиталь на Марсово поле.
Не успел я подлечить ногу, как получаю вызов Вишневского. В Пубалт пришел опираясь на палку. Вижу, рядом со Всеволодом грустный Крон стоит, словно неприятную весть получил. А у Вишневского настроение приподнятое, он чем-то обрадован.
— Друзья мои, я вызвал вас в Политическое управление Краснознаменного Балтийского флота не для пустых разговоров, а для очень важного в наших условиях дела, — официальным голосом заговорил Всеволод Витальевич. Приближается двадцать пятая годовщина Великой Октябрьской революции. Командование Балтийского флота поручает нам троим отметить ее творческим подвигом — интересной театральной постановкой. Трагедии не годятся. Трагедий и так много в городе.
— Неужели комедию? — не верилось мне.
— Нет, не угадал, — отмахнулся Всеволод. — Мы с вами напишем веселую… оперетту.
Мы обомлели. Оперетт, как ты знаешь, нам не доводилось сочинять. Начали отбиваться. Дело-де незнакомое, мы даже и в театр Музкомедии не ходили. Но разве от Вишневского отделаешься.
— Ходу назад нет, я дал обещание, — сказал он, делая строгие глаза. — И относительно Музкомедии договорился: пришлют контрамарки на все спектакли. Будем одновременно сочинять и постигать…
В общем нашли мы тут же на Песочной улице чудом уцелевший деревянный домишко и поселились в нем. Жили коммуной. Сюжетом для оперетты послужила история со шпионкой, рассказанная кем-то из Смерша Вишневскому. Днем мы развивали сюжет и придумывали разных типов, а вечером ходили в Александринку, где обосновалась Музкомедия, и постигали «тайны» жанра.
Первое действие должен был написать Саша Крон, Всеволод — второе и третье, я взялся сочинять тексты песен. А они мне не давались, все получались какие-то серьезные стихи. Даже начинающий поэт в персонаже нашей оперетты говорил довольно приличными профессиональными стихами. Чтобы настроить меня на опереточный лад, Саша Крон каждое утро будил легкомысленной песенкой: «Об этой пупочке мечтать я буду». Я вскакивал и просил соавторов снять с меня непосильное бремя, но они были неумолимы, так как дело не ладилось не только у меня, но и у них оно шло со скрипом. Чтобы придумать забавные реплики и создать новые опереточные типы, мы устраивали часы «трепа», когда можно было говорить любые глупости, приглашали к себе забавных людей или просили знакомых женщин рассказывать о быте блокадных модниц, которые в парикмахерскую ходили со своей свечкой и керосином.
Все же оперетта туго подвигалась. Мы решили, что это происходит от плохого питания. В нашем рационе мало мяса. А без мяса, говорят, летчик летать не может. Поэтому в шуточном «Боевом листке», в котором, например, часто писали, что «Азаров недоедает деталей», вместо шапки был вопль: «Мяса!»
Член Военного совета, навестивший нас, взглянул на «Боевой листок» и в тот же день подкинул нам пяток вяленых языков. Они оказались твердыми и резиновыми, как автомобильная шина, но все-таки — мясо. Наш гарнизон ликовал.
Наконец типаж оперетты прояснился. Боцмана Силыча и разведчицу, комсомолку с Выборгской стороны, породил Вишневский. Сердцееда Чижова и молодых матросов ввел в действие Крон, а Георгия Бронзу, одессита, сражавшегося в Ленинграде, конечно, пустил в плаванье я. Остальные герои образовались как-то незаметно. Словно родились из пены «трепа». С начинающим поэтом помог мне Крон. Он предложил заменить только одно слово: вместо «не выдаст» поставил «не выдадет», — и сразу стало видно, что стихи сочинил неопытный человек.
