Скорцени осмотрел ее шею, открытую часть груди; сдерживая волнение, провел руками по едва помеченным южным загаром ногам…
— Если я и раздеваюсь, то вовсе не потому, что решила отдаться вам, штурмбаннфюрер, — предупредила его Лилия, окончательно сбрасывая халат и принимаясь за юбку. Трусики у нее были из той же ткани, что и кофточка-бюстгальтер, и выглядела она в этом купальном костюмчике весьма экстравагантно. Как-никак, Скорцени привык к черной строгости ее эсэсовского мундира, под которым все было точно таким же строгим и неприступным. В этом итальянском купальнике она представала перед ним в облике взбалмошной девицы из предместья.
Улегшись рядом с Лилией, Скорцени несколько минут молча любовался ее красотой, а Фройнштаг, с хитроватой улыбкой шаловливого ребенка, следила за каждым его взглядом, каждым движением, то и дело перехватывая привычно блуждающую по всему ее телу руку мужчины.
Как можно нежнее обхватив ладонями разгоревшиеся щеки Лилии, Скорцени приподнял ее голову и нежно целовал в губы, подбородок, шею… Лилия не сопротивлялась, наоборот, тянулась к нему и, закрыв глаза, улыбалась каким-то своим, только ей понятным и доступным мыслям и чувствам.
— Нет, Скорцени, — все же возобладал в ней дух противоречия, как только штурмбаннфюрер немного угомонился, — тому, что вы, отпетый грубиян, можете оказаться моим любовником, — тоже никто не поверит. У вас почти не осталось никаких шансов на успех, штурмбаннфюрер.
— Никаких, дьявол меня расстреляй, — легкомысленно согласился Отто, ложась рядом с девушкой на краешек подстилки. Это была поза преданного хозяйке сторожевого пса. — Вам не кажется, что у нас и любовь получается какой-то гестаповско-эсэсовской, а, Фройнштаг?
— Такой она и должна быть. Наша любовь должна являться миру такой, какими являемся мы сами и какой сотворяем ее, — ни лучше, ни хуже.
Штурмбаннфюрер задумчиво потерся щекой о ее щеку и положил голову на грудь девушки, стараясь при этом не налегать на нее, дабы не затруднять дыхание. Лилия мечтательно вздохнула, погладила его слегка вьющиеся волосы, провела пальцами по губам, словно умоляла молчать. Зачем говорить сейчас о чем-либо, ведь все так хорошо. Таким нетронуто райским кажется этот их уголок.
— Думаю, что миру она вообще не явится. Являться будут города, разрушенные нами в годы этой войны; концлагеря, в которых, как окажется, погибли миллионы людей; убийства, диверсии… Вот что явится этому миру, когда человечество насытится войной и почувствует отвращение к ней. А почувствовав это самое отвращение, начнет изгонять и избивать камнями виновных.
— Что с вами, штурмбаннфюрер? — встревожилась Фройнштаг, приподнимаясь на локте. — К чему все эти разговоры?
Скорцени не ответил, он смотрел вдаль, на одинокий серый парус, который едва виднелся в амбразуре их фьорда, и ему уже самому хотелось отречься от сказанного. Нет ничего страшнее на войне, чем попытка осмыслить ее, понять причины и предугадать исход, а заодно — познать цену своей жизни. Последнее это дело для солдата — погружаться в философию войны.
— Вашими устами заговорил страх?
— Может, и страх, — уклончиво ответил Скорцени.
— Нет, признайтесь, штурмбаннфюрер, это действительно страх? Иногда, когда мы, охранницы лагеря, собирались в своей казарме, мы тоже с ужасом загадывали, что бы случилось, если бы проиграли эту войну и сюда, в Германию, ворвались русские варвары. Как бы они измывались, узнав, что мы — эсэсовки, да еще и охранницы лагеря. И тогда мы не скрывали, что это страх. Так что зря вы боитесь сознаться в нем, Скорцени.
— В страхе? — усмехнулся Отто. — Тогда неминуемо придется сознаваться в наличии совести. Которая посещает меня еще реже, чем страх.
— Знаете, мне тоже все чаще кажется, что мы натворили в этом мире что-то такое, чего нам уже никогда не простят, — задумчиво произнесла Лилия, садясь и обхватывая колени руками. — Ни за что не простят, какими бы правыми мы себя ни считали. И коммунистам тоже не простят. Мне приходилось беседовать с арестованными: француженками и бельгийками… Наши идеи кажутся им такими же бесчеловечными, как и идеи коммунистов. Нас они на-зывают национал-фашистами, русских — коммунист-фашистами. И одинаково ненавидят. Вот чего мы добились в этом мире. Представляю, как вся Европа окрысится на нас, когда выяснится, что победителями в ней оказались не мы.
Скорцени ничего не ответил, быстро разделся и направился к усыпанной крупной галькой отмели.
«Я еще вернусь в этот мир, — зло пробормотал он про себя. — Еще пройду его от океана до океана».
— Погодите, я — с вами, — поднялась вслед за ним Фройнштаг, не зная о том, сколь странно перекликаются (или откликаются?) ее слова на девиз «…еще пройду его от океана до океана». — Теперь я уже почему-то боюсь оставаться без вас.
Скорцени вновь промолчал. Слегка поеживаясь, поскольку вода поначалу показалась ему холодноватой, он уходил по мелководью все дальше и дальше, пока не погрузился по подбородок.
— Я еще вернусь в этот мир! — угрожающе рокотал он своим слегка хрипловатым басом. — Я еще пройду его от океана до океана!
В эти минуты Скорцени показался Фройнштаг язычником, которого разгневанная толпа фанатиков загоняет в море, а он, уже понимая, что обречен на гибель, все еще огрызается и угрожает.
Совещание, которое генерал Власов решил провести в школе пропагандистских кадров Русского освободительного движения в Дабендорфе, получилось довольно мрачным. Все переговоры, из тех, что руководитель движения пытался вести с Гиммлером через главнокомандующего «Остгруппен» немецкого генерала Гайнца Гельмиха, пока что завершались неудачей. Генерал Власов хорошо помнил, что Гитлер решительно настроен против создания воинских соединений из «восточных добровольцев» и даже потребовал расформировать все те части, что уже были созданы, и поэтому понимал: встреча с ним Гиммлера была бы своего рода вызовом фюреру.
Гитлер с самого начала очень подозрительно относился к созданию русского комитета под руководством Власова, к идее создания Русской освободительной армии и вообще — к формированию каких-либо русских воинских подразделений. Но по-настоящему терпение его иссякло, когда он узнал, чем кончилась засылка в русский тыл большого диверсионного отряда, который был сформирован из наиболее подготовленных и надежных русских солдат и офицеров генералом Меандровым[39].
В июле этот отряд под командованием гауптштурмфюрера СС Фюрста был переброшен из Германии под город Остров Ленинградской области, откуда со специальной базы должен был проводить операции в тылу русских, а также бороться против местных партизан. Но произошло то, чего ни Меандров, ни Власов совершенно не ожидали: уже в день прибытия отряда на базу пятнадцать его солдат перебежали к партизанам. На следующий день с трудом была предотвращена еще одна попытка побега. Все кончилось тем, что оставшихся диверсантов немцам пришлось разоружить и отправить в ближайший лагерь военнопленных.
И хотя ни сам Меандров, ни его диверсанты в то время на службе в РОА не пребывали и Власову не подчинялись, спасти репутацию власовского движения в глазах фюрера и Кейтеля это обстоятельство не помогло.
Правда, всеобщее разоружение частей русских добровольцев все же удалось приостановить. На помощь Власову пришел тогда все тот же генерал Гайнц Гельмих, сумевший убедить Кейтеля, что распустить русские соединения — значит уменьшить число своих солдат более чем на восемьсот тысяч. То есть лишиться многих охранных частей, оголить тыловые гарнизоны, отказаться от участия русских добровольцев во многих карательных экспедициях. Кто и какими ресурсами способен сейчас восполнить такие немыслимые потери?
К тому же командующий «Остгруппен» сумел оперативно собрать сведения о численности дезертиров из числа русских во всех дивизиях вермахта, и оказалось, что их не намного больше, чем дезертиров-немцев.
Само собой разумеется, что после этих споров с Верховным главнокомандованием Гельмих без особых упреков был освобожден от поста главнокомандующего, и на его место назначили генерала Кестринга. Но это уже игры немецкого командования, встревать в которые Власову не дано было.
— Так что там, в Италии, генерал? — обратился Власов к генерал-майору Малышкину.
— Как и везде. Наши части оказались в довольно странном, неясном положении. Офицерам очень трудно разобраться, что происходит в этой стране. Одни — за Бадольо, другие — за Муссолини, третьи — за красных партизан, четвертые тоже за партизан, только — ненавидящих этих самых красных. — Произнося все это, Малышкин держал в руке бокал, и могло показаться, что он поднялся только для того, чтобы произнести тост. — Но самое главное, господин командующий, что наши офицеры считают участие в боевых действиях на стороне любой из этих воинских сил совершенно неприемлемым для себя. А попросту — бессмысленным.
