12
Они собрались в запущенной квартире с дружным решением — по-мирному провести сегодняшний вечер. Шквалистый ветер бросал в окна колкие струи дождя, крыша гудела и звенела. И всё-таки это была тишина, блаженная тишина, отдых.
Зачинщицей вечеринки была Соня, отпущенная до утра домой. Она забежала к Любе Вихровой, надеясь узнать что-либо о Мике, а затем притащила Любу к Марии Смолиной. По телефону вызвали с завода Лизу. Прибрали квартиру, соорудили жидкий, но изящно сервированный Анной Константиновной ужин.
И вот теперь, когда все собрались за столом, Соня сама сидела притихшая, раскачивалась на стуле и слушала, слушала… Гудение ветра и дождя только подчёркивало глубокую тишину города-фронта. И тишине не верилось, как не поверилось бы сейчас, если бы вошёл Мика и сказал: больше не расстанемся.
Только Марии было весело. Андрюша ошалел от просторов квартиры, от забытых игрушек и яркого света, не похожего на тусклый свет в бомбоубежище. Он бегал из комнаты в комнату, прижимая к себе столько игрушек, сколько мог захватить, ронял их, деловито собирал и снова пускался в путь, визжа от восторга. И Мария не уставала ходить за ним и смеяться вместе с ним. Андрюша ни за что не хотел ложиться спать и заснул стоя, припав к плечу бабушки. Уложив его и постояв над ним, Мария усмехнулась своей мысли: нормальная жизнь стала праздником. И мы все так привыкли к другому, что не знаем, как и вести себя, о чём говорить.
— Спой, Соловушко, — попросила она, вернувшись к столу.
Люба послушно запела, но, не докончив песни, смолкла.
— Не могу. Помолчать хочется.
— Как странно, — сказала Анна Константиновна. — Ещё недавно я никого из вас не знала. А кажется — моя семья. Полгода назад за этим столом собирались совсем другие люди, и все они оказались не такими, как думалось… Одни лучше, другие хуже, но все не такие…
Мария удивилась внутренней жестокости её слов. Зачем напоминать о том, что лучше забыть, вычеркнуть? Она знала у матери, наряду с душевной деликатностью и тактом, беспощадность суждений в тех случаях, когда Анна Константиновна считала нужным высказаться. Но зачем ей это сегодня?
— Мерила другие, — сказала Мария примирительно. — И другое мы в людях ценим.
— Нет, — решительно отвергла Анна Константиновна. — Ценим мы всё то же. А вот видеть стали зорче. И что касается меня, так я благодарна своей судьбе — хотите верьте, хотите нет! — что научилась вот так видеть и оценивать людей. А у меня жизнь к концу.
Она помолчала и многозначительно добавила:
— Вам, молодёжи, это ещё дороже. Вам с людьми всю жизнь жить.
Мария легонько обняла мать. Вчера Анна Константиновна, что-то почуяв материнским чутьём, заставила Марию рассказать про Каменского. Мария рассказала только про бой «за руки, выпачканные в земле», про встречу в госпитале и то чувство давнишней дружбы, которое внушил ей странный человек. Большего она не рассказала, да и было ли что рассказать? Было ли место зарождению новой любви в её душе, потрясённой недавним ударом, и могла ли сейчас, среди бомб и смертей, зародиться любовь? Разве время теперь для любви, для личной жизни? Нет, теперь нелепо и даже стыдно об этом думать… Но мать по-своему истолковала рассказ дочери и «расчищала почву» для нового чувства, обесценивая старое.
— Надо сперва победить, — отвечая на эту попытку матери, сказала Мария.
Соня поняла её иначе и возмутилась:
— Никаких сперва! Мы потому и победим, что проверяем и подтягиваем друг друга! И есть сейчас только одни стоющие люди — с которыми вместе воевать хорошо. А тех, кто себя спасает — тех я и за людей не считаю. А выживу до конца войны — руки не подам!
— Ишь ты! — мягко упрекнула Люба. — Да как ты судить можешь, кто спасается, а кто честно в тылу работает? Так ведь половину народа со счетов сбросишь..
— А что ты сама говорила про инженера какого-то, который трясся — лишь бы скорее уехать?
Люба рассмеялась:
— Так он трясся!..
— А я их по глазам отличу — кто человек, а кто — t тьфу! — вдруг азартно заявила незлобивая Мироша.
Упорно молчавшая Лиза вскинула глаза и с отчаянием сказала:
— Ничего мы не понимаем в людях толком, пока они живы. Ни-че-го! Почитайте, как об умерших пишут. Вы думаете, неправду пишут? Нет. Просто, умрёт человек — и начинают понимать, какой он был. И ценить. А при жизни мы считаем людей хуже, чем они есть.
— Наоборот! — вскричала Мария, продолжая думать о своём.
— Да нет, Лиза умно сказала, — удивилась Соня. И спросила с усмешкой: — Что ты читаешь сейчас, Лиза?
— Каждую ночь одно и то же, — ответила Лиза, вскочила и быстро вышла из комнаты.
— Ого, как у неё нервы сдают, — снисходительно сказала Соня.
Мироша заступилась:
— А ты не смейся. Очень изменилась Лизанька.
— Ещё бы, — легкомысленно подхватила Соня. — Телефонную барышню с локонами, и вдруг — под бомбы! Изменишься…
Марию задела насмешка Сони. Ей казалось, что требовательность к людям, необходимая в такой войне, невозможна без доброты к ним. Чем менее был подготовлен человек к испытанию, тем ему труднее: И тем больше чести ему, если он держится. А молодечество было хорошо в первые дни. Сейчас оно наивно… и глуповато.
— По-моему, все изменились, — сказала она, — а может быть, стали более настоящими. Самими собою. Кроме Сони, — добавила она добродушно.
— Это я не сама собой? — взметнулась Соня.
— А и правда, — поддержала Марию Мироша. — Ты всё ещё играешь, Сонечка. В куклы.
— Я?!
— И дай тебе бог до конца войны остаться такою… Легче…
Люба вдруг снова рассмеялась про себя.
— Ты что? — спросила Мария.
— Я сейчас подумала, что мы завидуем уехавшим..
— Мы?! — возмутились в один голос все.
— Вот честное слово! — с озорством настаивала Люба. — Заставь нас уехать — не поедем. Из гордости, из патриотизма, из самолюбия — не поедем! И всё-таки нам страшно и хочется, чтобы всем было страшно вместе с нами. И всё-таки мы завидуем, что вот уехали люди и над ними не свистят бомбы. И никакая пушка до них не достанет. Владимир Иванович всегда внушает мне, что эвакуация — государственная необходимость, и наша беда в том, что мы мало эвакуировали. А покопайся у него в душе — он уважает именно тех, кто не хотел ехать.
— Это разные вещи! — возразила Соня.
— Может быть, Люба и права, — в раздумье сказала Мария, — но ты говоришь — государственная необходимость. А мы ведь презираем не тех, кто о государстве думал, а кто шкуру свою спасал. Впрочем, ты права — у нас есть личное раздражение оттого, что нам страшно, оттого, что нам плохо…
— А разве мы все могли бы держаться, если бы думали, что правильнее уехать? — спросила Анна Константиновна. — Вот Мусе, конечно, нужно было уехать. С Андрюшей. Но когда Андрюша вырастет, ей было бы стыдно рассказать ему об этом. А так она расскажет с гордостью, и Андрюша будет гордиться.
От двери раздался мрачный голос:
— Надо ещё дожить до рассказов…
Лиза стояла у самой двери, припав спиной к стене, в полумраке поблескивали её глаза.
— Фу ты, панихида какая! — рассердилась Соня. — Лучше уж в куклы играть, чем такую скуку разводить.
— А я не вижу, чему радоваться, — сказала Лиза.
Мария подошла к ней и обняла её неподатливые плечи.
— Самим себе и друг другу, — тихо сказала она. — Что с тобою, Лиза?
Лиза перестала упираться, беспомощно приникла к Марии.
— Случилось что-нибудь, Лизуша?
— Да, — шопотом ответила Лиза, — только не надо… никогда не спрашивайте… прошу вас…
— Хорошо, — шопотом пообещала Мария, поцеловала её и, обняв, подвела к столу.
— Вы послушайте, как непогода поёт! — сказала Мироша.
И все прислушались к гулу непогоды, радуясь, что непогода не ослабевает.
Ревела буря, дождь шумел…
неожиданно звучно запела Люба. И так же неожиданно, сильным и свободным голосом подхватила песню Анна Константиновна. Старательно и неверно поддержала Соня, за нею вполголоса Мария. Только Лиза молчала, да Мироша, с умилением оглядывая всех, покачивалась в такт песне.
— Боец Кружкова, шагом марш — спать! — сама себе скомандовала Соня, когда песня смолкла. И с привычной требовательностью обратилась к тётке — Мироша, в пять с половиной буди!
— А я-то! Ведь трамвай пропущу! — всполошилась Люба. — Муся, проводи меня, золотко.
В передней Мария тихо попросила:
— Соловушко, ты теперь на заводе. Посмотри за Лизой. Что у неё случилось, не знаю. Но ей плохо.
— Ладно, всё будет в порядке.
Люба была непоколебимо уверена, что стоит взяться — и всё можно исправить и всякой беде помочь.
Целуя мать перед сном, Мария сказала ей обычные два слова:
— Спокойной ночи.
