Этот шепот подействовал на него подавляюще. Он ответил нарочито громко:
— А чем это может кончиться? Немцев наверняка вышибут, если уже не вышибли. Я просто уверен, что их уже и в помине нет. Ты помнишь, тогда, в лесу, мы слышали стрельбу и этот гул? А теперь? Кругом все тихо. Я уверен, — продолжал он бодрым, окрепшим голосом, — что все это вообще была ложная тревога. В крайнем случае немцам удалось выбросить группу парашютистов-смертников. Ну, чтобы создать панику. Ты сама подумай, что может сделать какая-то горстка немецких солдат здесь, под Ленинградом, окруженная со всех сторон нашей армией? Да они с самого начала были обречены на уничтожение. Осторожность, конечно, не помешает, несколько часов придется посидеть тут, но я уверен, что еще сегодня вечером, самое позднее завтра утром мы будем в Ленинграде.
Вера молчала, но Анатолий чувствовал, что его слова успокоили ее.
— А где может быть Кравцов? — неожиданно спросила Вера.
Этот вопрос вернул Анатолия, почти успокоенного своими же словами, к тревожной действительности. Он уже забыл о Кравцове, о поручении, которое тот возложил на него, и не хотел думать об этом. Он гнал все это из своей памяти: и жуткий горящий поезд, и катящихся по насыпи обезумевших от страха людей, и разговор с Кравцовым, и самого Кравцова.
Ему хотелось успокоить Веру, принять какие-то меры, найти выход из положения. Но больше всего ему хотелось вернуть привычное равновесие, вновь обрести то состояние, в котором вообще не надо принимать никаких ответственных решений.
В те минуты Анатолий еще ничего толком не знал. Не знал, в самом ли деле близко немцы, не знал, как добраться до Ленинграда, не знал, как поведет себя в дальнейшем Вера…
Но самым главным из того, чего он еще не знал, был он сам, Анатолий. Ибо всю свою сознательную жизнь привык считать себя смелым, стойким, способным руководить людьми. Но сейчас, впервые в жизни оказавшись в сложной, опасной ситуации, он вдруг понял, что не в состоянии принять ни одного разумного решения, и мечтал лишь о том, чтобы все каким-то чудом само собой изменилось, стало бы на свои старые, привычные места…
— Почему он ушел от нас? — снова спросила Вера.
— Ну… откуда я знаю? Может быть, у него тут есть еще знакомые.
— А почему он сказал, что мы не должны знать друг друга? Ну, а в случае…
Он прервал Веру, чтобы не дать ей возможности договорить эту фразу до конца:
— Просто элементарная предосторожность. В таком случае всегда лучше, чтобы один — не тянул другого.
— А ты думаешь… что такой случай… возможен?
— Я ничего не думаю, — уже с некоторым раздражением заявил Анатолий. — Просто ты меня спросила, я и ответил.
Вера пристально посмотрела на него, и хотя в полумраке Анатолий не мог разглядеть выражения ее глаз, он почувствовал, что она смотрит на него со страхом и укоризной.
Ему стало стыдно. Он обнял Веру и сказал:
— Не надо волноваться, ну не надо! Я уверен, что все приключение окончится благополучно.
— Ты… не бросишь меня?
Вопрос был неожиданным. Но уже через мгновение Анатолий понял, что стал сейчас для Веры единственной надеждой, главной опорой. Ему было жалко ее, и вместе с тем он был горд от сознания, что играет такую большую, такую решающую роль в жизни другого человека.
Он крепче и крепче обнимал Веру и думал о том, что теперь уж никогда не бросит ее, сделает все для того, чтобы защитить ее от любой угрозы любой ценой, даже ценой жизни. И чем больше он думал об этом, тем сильнее верил в себя, в свои силы, в свою решимость противостоять всему тому, что может с ними произойти.
Это чувство переполняло Анатолия и наконец вырвалось наружу.
— Верочка, родная моя, ничего не бойся, я всегда буду с тобой, — говорил он, и слова сами срывались с его губ. — Мы всегда будем вместе — и здесь, и там, когда вернемся. Я только теперь понял, что́ ты для меня значишь! Да, ты была права там, в Белокаменске, когда говорила… ну, ты помнишь?.. Это верно, я и сам тогда не понимал, что люблю тебя, думал, что это так, временно… Но теперь я знаю, на всю жизнь знаю, что другой не будет, что мы будем всегда вместе, а когда я уйду на фронт, ты будешь ждать, а я буду тебе писать, каждый день писать…
Он говорил бы еще и еще, но в этот момент за дверью послышались чьи-то тяжелые шаги и скрип лестницы.
Вера отпрянула от Анатолия, и он сам подался вперед в тревожном ожидании, однако облегченно вздохнул, когда дверь открылась и он увидел на пороге Жогина.
Пригнувшись, чтобы не задеть головой за низкую притолоку, он шагнул на чердак и сказал:
— Вот… поесть вам принес. — Он поставил на пол глиняный кувшин и протянул Анатолию большой ломоть хлеба. — Молоко и хлеб. Крестьянская еда. Обед сегодня не варим. Не до обеда тут…
Анатолий молча взял хлеб.
Вера привстала на коленях и робко спросила:
— Что-нибудь случилось? Вы узнали что-нибудь… плохое?
Жогин ответил не сразу. Он потоптался в дверях и потом сказал:
— А это, барышня, трудно наперед сказать. Плохое, хорошее — оно ведь для разных людей по-разному считается. Скажем, кошка с мышкой играет, кошке — радость, мышке — слезы. Так ведь оно на свете-то все выходит!
Он помолчал.
И Анатолий и Вера ждали от него еще каких-то слов, объяснений, но вместо этого Жогин сказал:
— Так, значит, уговор старый. Сидеть тихо. А если по нужде — ногой в пол стукнете. Три, скажем, раза.
Он повернулся и шагнул за порог, опять-таки плотно прикрыв за собой дверь. Заскрипела лестница.
— Странно, — вполголоса произнес Анатолий, — все как-то очень странно…
— Поешь, Толя, — тихо сказала Вера.
Он отмахнулся.
— Нет, ты обязательно поешь! — настойчиво повторила Вера. — Так можно совсем ослабнуть. Не забудь, ведь ты после болезни.
Анатолий пожал плечами, механически отщипнул от ломтя хлеба небольшой кусочек и положил его в рот. Хлеб был свежий и вкусный. Он впервые за долгое время почувствовал, что голоден. Взял высокий глиняный кувшин с узким горлом и сделал несколько глотков. Молоко было теплым и чуть сладковатым. В течение нескольких минут он с аппетитом ел хлеб, запивая его молоком.
Когда чувство голода стало постепенно исчезать, Анатолий вспомнил о Вере.
— Теперь ты, — сказал он, протягивая ей кувшин, — ну, без разговоров…
Она покорно взяла кувшин обеими руками, поднесла ко рту и сделала глоток.
Потом поставила кувшин на пол и виновато сказала:
— Мне не хочется, Толя… Ну совсем ничего не хочется. Ни есть, ни пить.
— Но как это возможно? Ты не ела почти сутки!
Она не ответила на его вопрос — то ли не придала ему значения, то ли не расслышала.
Наконец она сказала медленно, как будто сама удивляясь своим словам, своей догадке:
— А ведь я понимаю то, что он только что сказал… Я все понимаю. А ты?
Анатолий вздрогнул. Только что он испытал несколько минут приятного чувства сытости, и ему ни о чем не хотелось думать, а просто закрыть глаза и тихо сидеть или дремать, забыв обо всем.
— Ты хочешь сказать, что… — начал было он.
— Да, да. Толя, я именно это хочу сказать, — твердо произнесла Вера. — Он знает что-то, этот Жогин. Только я боялась его спросить прямо так, напрямик.
— Но… но как же это может быть! — воскликнул Анатолий и вскочил на ноги. — Ведь если и в самом деле… они… ну, они… — он запнулся, боясь произнести вслух это слово — «немцы», — если они где-то здесь, то как он может быть так спокоен?! Ведь он же советский колхозник, для него они не менее опасны, чем для нас?!
Вера молчала.
— Нет, ты ошиблась, — уже более спокойно продолжал Анатолий. — Просто у этого Жогина такая иезуитская манера говорить. Какими-то темными намеками. К тому же, мне кажется, он слегка подтрунивает над нами. Ну, знаешь, городские ребята, привыкли к комфорту… А он — от земли, крестьянин от сохи, как раньше говорили.
— Сядь, Толя, я хочу, чтобы ты был рядом.
Он послушно снова опустился на тюфяк.
— Я хочу сказать тебе одну вещь, — по-прежнему отрешенно произнесла Вера. — Я поняла наконец, что я сейчас чувствую. Это четвертое измерение.
— Что? — удивленно протянул Анатолий.
— Да, да. Я не помню, где это я читала. Герберт Уэллс? Или… Ну, про зеленую калитку. Мальчик вдруг увидел калитку в стене. Вошел — и очутился в другом мире. Совсем в другом. А потом вернулся. А когда снова хотел пойти туда, калитки уже не было. Ничего не было.
— Не понимаю, какая связь… — недоуменно начал было Анатолий, но Вера прервала его:
— Ну как ты не понимаешь? Ведь это так просто! Значит, он есть, этот другой мир. Был и есть. Всегда есть. Где-то рядом. Совсем иной. Только там, в рассказе, он светлый, хороший. А вот мы оказались в другом. И кажется, что наш мир, ну тот, в котором мы все время жили, тоже где-то тут, рядом, а вернуться в него нельзя. Ни стены, ни забора нет, и войти нельзя.
