когда патронов не будет, то и Есенкова уже не будет, последний патрон он истратит на себя.
Что раньше времени разбираться в своих ощущениях, копаться в том, есть холод в груди или нет, пробило кожу гусиной рябью или не пробило, куда важнее другое – он жив, а пока жив, не стоит ковыряться в самом себе – все равно это занятие бесполезное и довольно противное.
Автоматный стук, усилился и Есенков встревожился. Тут невольно встревожишься. Когда сам находишься в горячем месте, спокоен бываешь, за себя не боязно и за ребят не боязно, поскольку все происходит на глазах, а вот когда ребята отрезаны и ты не в состоянии им ничем помочь, вот тогда в душе поселяется некая растерянность, против которой нет лекарства. Есенков пожалел прыткого молоденького душмана, а это вещь недопустимая – война не признает великодушия и не прощает того, кто проявляет жалость. Это совсем несовместимо – война и жалость. Все равно что ржавую селедку намазывать повидлом, раны лечить солью и вести фронтовые действия c помощью ружейного масла.
Пулеметчик, обработав верх камня, переместил ствол вниз, пули глухо врубились в плоть, звуки сделались глуше, Есенков, выколачивая звон из ушей, потряс головой, глянул в щель, выводящую к ближнему дувалу. Пространство было чистым. Слабый ветерок прогнал по жидкому, с редкой сохлой травой клину земли небольшой султан пыли.
Итак, стрелка он снял с крыши, но что это дало? Душки все равно держат ребят под свинцовым дождем. Сюда лупят из ДШК. Хорошо что у них еще гранатомета нет – они быстро бы смели и дувал и дот Есенкова. Есенков сжал пальцы – вновь вспомнился Спирин. Ударил кулаком до твердой, отбивающей кости земле – не сдержался, хотя не надо было, не дело это – не сдерживаться. Был бы Спирин с гранатометом – все обернулось бы иначе.
Оставалось одно – ждать вертолетов. Подойдут вертушки – выручат. По низу камня вновь прошла пулеметная очередь, встряхнула землю, словно бы стремясь вывернуть ее наизнанку, вынуть душу. Есенков не удержался, машинально хватил ртом пыли и выругался.
Как мало, оказывается, надо человеку на войне, всего ничего, пустяк какой-то – жить, и все. Больше ничего не надо. Отплюнулся. Слюна была ржаво-красной.
Пулемет смолк, и Есенков вздрогнул – внутри будто бы боек сработал, ударил острой частью по капсюлю, сержант плашмя подтянулся к одной щели, выводившей на ближний дувал, увидел: там снова ползет пара, очередная, потом перебросил тело к другой щели – от дальнего дувала тоже ползли двое. Выматерился сиплым чужим шепотом – гранат оставалось только две, расстегнул два жестких, отвердевших от грязи и солнца кармашка, послушал самого себя – нет ли в груди суматохи, спокойна ли душа?
Внутри было пусто, тихо – никакой суматохи. Он вытащил из кармашков гранаты. Одну, отжав усики, положил перед собою – готовность номер два, остается только дернуть кольцо, у другой отжал усики и выдернул кольцо – готовность номер один, примерился с броском: удобнее вначале будет кидать, наверное, в тех, что ползут к нему от ближнего дувала, потом перевернуться по-циркачески через голову, на ходу выдернуть чеку и поверху камня пустить гранату в пластунов, ползущих от далекого дувала.
Две последние гранаты, больше нет. Как же жить дальше? Есенков почувствовал, что устал – руки дрожат, ноги ничего не чувствуют и тоже дрожат, кожа на них онемела, как онемела на спине и плечах, в разъеме ключиц появилась тупая боль, приползшая откуда-то снизу, вообще-то усталость его не связана ни с войной, ни с пулеметным грохотом, ни с опасностью, ни даже с безысходностью положения, в которое он попал, связана с тем, что он сделался иным, постарел прежде времени, скис; усталость эта – не физическая, что сбивает с ног после горного похода, а душевная, какая-то особая, которой и названия-то нет. Есенков выждал еще несколько минут – первая пара душманов была уже совсем рядом, он их не видел, но чувствовал шкурой, костями, одеждой – приподнялся и швырнул гранату, затем словно бы откинутый собственным броском, опрокинулся назад, в другой угол дота, поспешно выдернул чеку и, приподнявшись над камнями, чтобы увидеть душманов, швырнул гранату в другую сторону.
Два взрыва раздались почти одновременно, вверх полетела земля, каменное крошево, мятые тряпки, рука с зажатыми в ней четками – душок, оказывается, полз с четками – исковерканный пистолет с красными пластмассовыми щечками. Есенков засек взрыв, разглядел предметы – на это понадобились малые миги, какие-то краткие доли секунды, в следующий момент нырнул вниз, скрючился, вжал голову в колени и застыл, ожидая, когда пулеметная очередь начнет снова общипывать камень.
В ушах гулко билась кровь. Было тихо. Прошла минута, другая, пулемет молчал. Лишь глухо, скраденные жарой, работали душманские автоматы, сдерживая ребят в дувале. Есенков выпрямился, почувствовал, как вразнобой, теряя ритм, забилось у него сердце, глухая боль, поселившаяся под ключицами, уползла назад, вызвала тошноту и остолбенение, кинулся к одной щели – коротенькое, клином уходящее вверх поле было пустым, кинулся к другой, – второй клин, на который так удачно легла последняя граната, был замутнен густой красноватой пылью, в пыли он разглядел неподвижные тела, на несколько секунд его отпустило, боль исчезла, но в следующий миг родилась вновь; налетевший из кишлака ветерок сдвинул пыль в сторону, воздух разредился, и в полупрозрачном красноватом свете Есенков увидел людей.
Они шли не торопясь, по-хозяйски уверенно, двое из них даже четко печатали шаг, одетые в новенькие, одинакового цвета халаты, сшитые, похоже, одной рукой, одинаково вооруженные, в новеньких, холодно-травяного тона чалмах. Что им автомат и гранаты Есенкова, что им оружие ребят, осевших в дувале, – эти сметут все.
В стороне ударил автомат, Есенков понял – били наши, из дувала, пули не доставали до цели, ушли в землю, расстояние было слишком велико, автоматный треск перекрыл стук пулемета – это обозначили себя те двое, что на глазах у Есенкова выпрыгнули из дувала с пулеметом, очередь была нескончаемо-длинной, в половину ленты – душманы, вопреки обычаю, не экономили патронов.
Как правило, они трясутся над каждым выстрелом, на курок давят экономно – деньги ведь уплачены, за патроны приходится рассчитываться из собственного кармана, а тут бьют не жалея. Что-то тут не то, что-то не то… Есенков вздохнул, выдернул из лифчика два автоматных рожка и, поглядывая в щель, достал из кармана проволочную скрутку, связал их, чтобы рожки своими рабочими концами смотрели в разные стороны.
Рожки скрепились непрочно, ездили под скруткой. Есенков сплюнул, поморщился и стянул их зубами. Подумал, что так недолго вышелушить челюсти. Теперь это дело десятое, сотое, тысячное, озноб передернул его. Махнул
