– Лаврин, где казаки? – решительно спросил Сирко, видя, что сотник не только не подготовил отряд, с которым можно было бы пойти освобождать де Боплана, но и не собирается делать этого.
– Есть казаки, есть. Не будем торопиться, пан полковник.
– Что значит «не будем»?! – возмутился Дзивиловский.
– Сотник! – угрожающе предупредил Сирко.
– Ладно, сейчас подберу людей, – вздохнул Лаврин.
Сирко и Дзивиловский переглянулись. Оба они подумали одно и то же: Лаврин умышленно затягивает время отъезда, чтобы дать возможность бунтующим казакам расправиться с французом.
– Пан Сирко, я головой отвечаю за пана инженера. Король лично, особым указом, распорядился усиленно охранять фортификатора.
– В том-то и дело, хорунжий. Человека, попавшего в беду, да еще на чужбине, надо спасать, это сам Бог велит. Однако велит ли Бог казаку спасать чужеземного фортификатора, возводящего крепости, под башнями которых потом складывают головы тысячи храбрейших воинов-украинцев, – этого я пока не знаю. Нет мне такого знамения, – молитвенно посмотрел он на небо. – Нет, понимаете?
– Знамения?! – вспылил Дзивиловский. – Какое еще, к нечистой силе, знамение?! Король прикажет казнить нас обоих – такого «знамения» вам достаточно?
В эту минуту из переулка появился небольшой отряд, в десяток казаков. Его-то сразу же и возглавил Лаврин. Присоединяясь к сотнику, Сирко с тревогой подумал, что, возможно, казаков окажется маловато. Кто знает, чем закончатся переговоры с восставшими реестровцами или кто они там на самом деле. А ведь чем больший отряд предстанет перед ними, тем они будут сговорчивее. Уходить ни с чем будет стыдновато.
Они достигли окраины, пересекли небольшое каменистое плато и оказались на склоне сотканной из огромных валунов и чахлых кустарников долины, посреди которой едва просматривались в редеющем тумане расплывчатые очертания каких-то строений.
– Вон там, в котловине, они нас подстерегли, – объяснил Дзивиловский. – Место, как видите, само по себе разбойничье: холмы да кусты. Француза и драгун увели на ближайший хутор.
– Хорошее гнездо они себе свили, – согласился полковник, еще раз осматривая свое войско: «Маловато. Но отступать уже нельзя». Каково же было его удивление, когда, подъехав поближе, увидел, что хутор окружен, а в самой усадьбе хозяйничают добрых три десятка разведчиков из сотни Лаврина.
– Пан полковник, пан сотник! – вылетел им навстречу на рыжевато-огнистом жеребце рослый казарлюга. – Атаман ихний, Херувим, и четыре гайдука арестованы! Француз и два драгуна-поляка освобождены.
– Это другое дело, Вепр! – похвалил казака Лаврин. – А то скоро с полком не пройдешь, в каждом перелеске вязать будут. А ну, показывай их.
– Так вот почему ты тянул, не выводил свой отряд, – недовольно проворчал Сирко, сожалея, что не сумел разгадать маневр своего сотника. А мысленно упрекнул себя: «Уже пора бы знать, что имеешь дело с Лаврином. Без хитрости, без ловушек этот шагу не ступит. Не иначе как талант. Жаль, в степи пропадает. Служить бы ему при королевском дворе, хитрее политика не было бы».
– Не гоже тебе, пан полковник, вступать в каждую стычку-свару. А теперь еще и слух по Украине пойдет: Сирко собственной саблей распроклятого Боплана из рук повстанцев вырвал и снова по казачьи души на волю отпустил: мол, иди, французик, строй полякам крепости. Нужна тебе такая слава, атаман?
«А ведь об этом ты не подумал», – еще раз удивился полковник прозорливости Лаврина.
– Продам я тебя, сотник, Потоцкому. Или самому Владиславу IV. Расхвалю, продам и недорого возьму. Пять золотых – и вспоминай добрым словом.
Атамана гайдуков вывели на крыльцо, едва только Сирко успел сойти с коня. Это был худощавый тщедушный мужичишко лет пятидесяти, с избитым оспой лицом, на котором отчетливо выделялся совершенно изуродовавший левую бровь малиновый шрам.
– Херувимом назвался, – напомнил один из разведчиков-пластунов. – Даже с такой библейской кличкой грех на душу взять не побоялся.
– Бог его простит. С французом поговорю потом. Хорунжий, расспроси своего фортификатора о здоровье. А этого, Хер-рувима, в какую-нибудь комнатушку. И оставьте нас вдвоем.
Усадьба состояла из двух больших, добротных каменных домов и нескольких дворовых построек. Однако Лаврин приказал отвести атамана не во второй дом, а в небольшое деревянное строение для прислуги, в котором сейчас не было ни казаков, ни гайдуков.
– Сколько у тебя людей? – резко спросил Сирко, оставшись один на один с атаманом.
– Было двадцать два, – угрюмо поведал Херувим. Он приготовился к допросу с угрозами и пытками. И был удивлен, что полковник приказал развязать его, удалил конвойного и вопрос задал спокойным усталым голосом. – Аккурат двадцать и два. Теперь один убит, двое ранены. Тебе, польский полковник, что до этого?
– Ты на «польский» не налегай, – осадил его Сирко. – Что такое реестровое казачество, знаешь? Или, может, не приходилось слышать? Кто ты такой? Зачем собрал отряд? Что затеял?
– Если ты не польский, а казачий – скажу. Хочу поднять народ. Сколько можно терпеть на своей земле польское панство?
– Святая мысль, святая, – не пытался скрыть своей иронии Сирко. – И давно поднимаешь… народ? Тебя спрашиваю: давно поднимаешь?
– Да уже с полгода… – все так же мрачно ответил Херувим. – Что-то маловато нынче охочих за оружие браться.
– Получается, что двадцать бандитствующих гайдуков – и есть весь твой «народ»?
– Говорю же: перевелись казаки, в корчмари да в крамари подались, – обиженно сплюнул атаман. – А ведь поднимались же раньше. Вспомните: Наливайко, Шаула, Сулыма, Острянин, Гуня…
– В том-то и беда наша. Слишком часто поднимались. Костьми казачьими засевали, кровью пропитывали. Теперь, если уж подниматься, то всем народом.
– И я о том же.
– Самому воевать тебе приходилось? На Сечи был, в походы на Крым, на турка ходил?
Херувим недобро, из-под искореженной брови, покосился на полковника. Однако с ответом не спешил.
– Что-то я не встречал тебя раньше. Имени такого тоже не слышал.
– Не был я на Сечи. Реестровцем тоже не служил. Гончар я, из-под Брацлава.
– Гончар?! – удивленно переспросил Сирко. – Из-за гончарного круга – да сразу в атаманы? А еще обижаешься, что народ к тебе со всей Украины не сбегается…
– Ничего, за мной тоже пойдет. Узнает обо мне и пойдет.
– О тебе узнает только одно местечко, посреди которого, на площади, тебя посадят на кол, ну, в лучшем случае повесят, как разбойника.
– Повесят – так повесят.
– Бровь тебе, небось, еще в юности расчекрыжили, в обычной уличной стычке?
– Ну и что?
– А то… Слушай меня, «полководец». Ну, покрутишься ты в этих краях еще месяц-другой. Может, и соберешь полсотни мужиков. Что дальше? Призвать к восстанию не то что весь народ, а хотя бы одно Брацлавское воеводство, хоть какое-нибудь село-местечко, ты все равно не сможешь. Не пойдут за тобой. Не то что казаки, даже мастеровой да бродячий люд не пойдет. Не та личность, не то имя. А тех, кого ты все же соберешь, поляки разобьют в первом же бою. Погибшим повезет больше, потому что уцелевших коронный гетман пересажает на колья. На этом твое восстание кончится. А польское войско, разгромив тебя, еще десяток деревень разграбит и сожжет. Одна из трагедий земли нашей в том и заключается, что каждый гончар, каждый сапожник, собравший два десятка охочих, начинает мнить себя Северином Наливайком, – грохнул ладонью по столу Сирко.
– Но-но, – подхватился Херувим. – Гончары потому и берутся за сабли, что такие вояки, как Сирко, Хмельницкий, тысячи других служат под польскими хоругвями. Думаешь, не понимаю, что ни один запорожский кош за гончаром не пойдет, гордыня казацкая не позволит? Не с каждым своим кошевым они согласятся в поход выступить. Но чего ты мне этим в глаз колешь?
Так, глядя друг другу в глаза и держась за рукояти сабель, они снова сели за стол. Воцарилось долгое томительное молчание. Пробившиеся к ослепшему окну первые несмелые проблески невидимого солнца упорно рассеивали сумрачность обители, и оба воителя смотрели на разгоравшийся закат, словно мореплаватели – на огонь неведомого им маяка, огни которого не прибавили ни радости, ни хотя бы надежды.
– Значит, по-твоему, нам следует молча смотреть, как на нашей земле сотворяют себе рай польские жолнеры, немецкие рейтары и литовские приблуды? Пусть посполитые торгуются из-за наших городов и земель со шведами, турками и московитами? Нам, украинцам, не сметь ни короля своего избрать, ни войско достойное вооружить, ни хотя бы волю свою в торгах-переговорах с теми же османами, ордынцами или московитами иметь? – нервно постукивал Херувим кулаками по ребру стола. – Мы должны смотреть на все, что здесь творится, но терпеть, не смея браться за оружие самому и не позволяя делать этого никому другому? Так, славные рыцари войска низового запорожского да реестра королевского, мы должны вести себя?
