— Как узнал я, за какое письмо заставил плясать Карпова, так готов был сквозь землю провалиться. Вот и надумал тогда сдуру показать, что Таранчик никогда не унывает, ему, дескать, все равно!
— Глупо ты надумал, — вздохнул Карпов. — Что мне от этого легче стало, что ли? — Они с Журавлевым свернули шланги, убрали их и прилегли к общему кружку.
— Знаю, что глупо. Мать в детстве всегда мне говорила, что игра не доводит до добра... Сколько раз я клялся себе, что буду, как все, серьезным, да нет, видно, шутом мама меня родила...
— Слышала б Дуня, что ты тут про нее плел, так и близко до себя не допустила б, — перебил его Земельный. — И усы б не помогли.
— Чего тебе усы мои дались? Да знаешь ты, на что способный человек, если приверженность к усам имеет? Вот послухай.
Прибыл к нам в госпиталь в Великих Луках один дядька, по прозвищу Ворчун. За то, что много ворчал, вот так его и прозвали. Ну, известно, как попадешь в этакое заведение, уж там начисто забреют. Всего побрили: и голову, и бороду. «А усы, — говорит, не дам. Хоть брови, говорит, брейте — слова не скажу, а с усов единого волоска не дам — и точка!» И сестры его уговаривали, и врачи — не поддается. До начальника госпиталя дошло, тот на него: «Приказываю!» А Ворчун говорит: «Вы прикажите лучше голову мне снять, а до усов не касайтесь!» Так и отступились...
Привели его к нам в палату и положили на койку возле самой двери. А в палате-то восемнадцать человек. Сильно тяжелых не было. Вот и развлекались от скуки по-всякому, то в домино, то в шашки играем да спорим, то книжки вслух читаем, то сказки рассказываем...
— Ты, конечно, больше всех лясы точил, — вставил Митя Колесник.
— Понятно, что больше. А кто же будет рассказывать, если не я?.. Отбой, все спят, а мы рассказываем. А Ворчун, само собой, ворчит на нас, ругается. Никак не удалось его убедить, что не можем мы быть такими же степенными, спокойными, как он. В палате-то почти все молодежь лежала. Весной пташек на окошках кормили, так он окна открывать запретил. Не послушаемся — врачу пожалуется. Он на всех жаловался: и на сестер и на врачей — такой уж нудный был человек. Вот и стали мы придумывать, чем бы ему насолить.
Легли один раз отдыхать после обеда (Ворчун выполнял распорядок дня точно), а у меня к тому моменту байка забавная была припасена. Я рассказываю, все смеются, а Ворчун аж из себя выходит и правый ус крутит. (Это у него привычка такая была: как осердится — правый ус крутить). Не вытерпел он, взял колокольчик, вызвал сестру и нажаловался. Мы, понятно, притихли после нагоняя, а он успокоился и уснул. Страсть как любил спать! Дрыхнет непутевый человек да храпит, усищи рыжие на толстой губе так и подпрыгивают: х-рр, х-рр, х-х-рр! — Таранчик выразительно показал, как храпел Ворчун.
— Был у меня дружок, Федя Лаптев. Мы с ним все вместе делали. Сбегал он в сестерскую, принес ножницы, присел на колени к ворчуновой койке и — тяп! — да так ловко отхватил правый ус, что Ворчун и не услышал. Прыгает у него, торчит, как у таракана, один левый ус, а правый в целости на тумбочке лежит. Федя мой залез под одеяло и не дышит там.
От нашего гогота проснулся Ворчун. Сел на койке и потянулся было за правым усом, потому как уже сердился, — хвать! — уса нет. Поперхнулся и сказать ничего не мог, глаза у него на лоб полезли.
На шум в палату прибежала дежурная сестра, хотела ругаться, да глянула на Ворчуна, так сразу и убежала обратно. Смех ее разобрал.
— Врешь ты, Таранчик, — заметил Митя. — Если взаправду такое было, то ус отрезал ты сам, а никакой не Федя.
— Ну, хоть и сам, какая разница?
— А что, Ворчун не надавал вам костылем по шее? — деловито справился Журавлев. — За такое дело следовало...
— Понимаете, нет. Посмотрел на нас, вздохнул да так горько и говорит: «Видать, здорово ж я вам насолил, коли аж за усы принялись, сук-кины дети!» Даже не пожаловался никому. Отстригнул второй ус, сложил обе половинки, завернул в бумажку (аккуратненько завернул!) и спрятал в тумбочку. А нам сказал: «Дураки, — говорит, — вы. Я жене зарок дал — не снимать усов, пока не вернусь. Эх, — говорит, — головы! Упредили б раньше, что собираетесь усы резать, я б вам — хоть на головах ходите — слова не обронил бы».
— Хорошо, что про Ворчуна рассказал, — подцепил Земельный, — теперь будем знать, что с твоими усами делать, как насолишь добре.
— Так я ж, хлопцы, не все рассказал. Вы еще не знаете, что сказал Ворчун, когда жене письмо писал. Вот смеху было! В другой раз не захочешь усов резать.
Таранчик замолчал.
— А чего он сказал?
— Э-э, нет, хлопчики, того я вам до самого отъезда не скажу, а то много знать будете...
— Товарищ лейтенант! — крикнул от подъезда Фролов. — Вас вызывают на первый пост. Там англичане опять пожаловали, что ли...
Володя оседлал Орла и поехал к линии. Около первого поста стояла легковая машина, по асфальту прохаживались двое англичан. В одном из них, маленьком и щуплом, он без труда узнал Чарльза Верна. Второй был высок и широкоплеч. Такого раньше здесь не было. Подъехав ближе, Грохотало поразился видом капитана Верна. Он еще больше сжался, сделался бледнее, под глазами легли глубокие складки, кончик острого носа покраснел. Незнакомец стоял с надменным видом. Правая рука его была забинтована и подвязана.
Оставив у избушки коня, Грохотало подошел к ним. Чарльз Верн поздоровался и познакомил Володю со своим спутником, тоже капитаном. Тот с усердием встряхнул руку русского лейтенанта своей левой и сделал шаг назад, чтобы не мешать разговаривать старым знакомым. В пожатии чувствовалась недюжинная сила.
— Знакомьтесь ближе, — посоветовал Верн, — это новый начальник штаба нашей батареи.
— Как — новый, а вы?
— Еду в отпуск, — загадочно улыбнулся Верн. — Через двенадцать часов буду в Лондоне.
И в словах, и в поведении Верна Грохотало заподозрил что-то неладное и стоял в замешательстве.
— Вы не стесняйтесь, говорите свободно: этот парень совершенно не понимает по-немецки. — Верн легонько кивнул головой в сторону нового начальника штаба. — Только поменьше жестов и выразительности на лице. Насчет перевода не беспокойтесь: что бы вы ни сказали, переведу ему, как надо...
— Ну, что ж, тогда для начала закурим, как у нас в России делают.
Володя достал коробку папирос и предложил закурить новому начальнику штаба. Тот взял папиросу, небрежно сунул ее в угол большого рта и заложил руки назад, дожидаясь огня. Чарльз Верн потянулся к коробке и тоже взял папиросу.
— Вы знаете, что я не курю, но это — на память. Хорошо?
Дальше все пошло как нельзя лучше. Двое разговаривали свободно обо всем; Чарльз Верн время от времени что-то переводил своему преемнику, тот удовлетворенно скалил зубы.
— Вот преподнесли мне отпуск, которого я не просил и не ждал, — рассказывал Верн. — Но вы, очевидно, догадываетесь, что это за отпуск, если на мое место уже приехал другой человек. Майор довольно ясно намекнул мне, что знает о моих «шашнях» с русскими...
— И все-таки вы решились приехать еще раз, да к тому же с «хвостом».
— Море от одной капли не прибудет. Да и «хвост», как видите, не мешает, даже хорошо прикрывает с тыла.
— А что у него с рукой?
Верн перевел это дословно, и новый капитан, дождавшись наконец настоящего вопроса, приподнял перевязанную руку здоровой и начал горячо объяснять.
— Он говорит, что купался, нырял и сломал руку. Он же пловец-спортсмен. Говорит, что еще в тридцать шестом году был в Москве на соревнованиях по плаванию... А ну его к дьяволу, он готов целый час хвастаться. Время идет и, как ни жаль, пора ехать.
Верн тяжело вздохнул и протянул руку. Володя обшарил свои карманы, но ничего не нашел, кроме папирос. Тогда зашел в избушку и написал на крышке папиросной коробки с внутренней стороны: «Чарльзу Верну от Владимира. Простые люди России и Англии никогда не были врагами, зато друзьями могут быть хорошими».
Выйдя из избушки, Грохотало увидел, что новый начальник штаба сидит уже в машине, а Верн нетерпеливо топчется на дороге. Он принял коробку, поискал у себя в карманах и, ничего не найдя, сказал:
— До свидания! Знайте, что Чарльз Верн возвратится в Англию не тем, кем приехал оттуда.
Они уехали. А Грохотало, проводив их взглядом почти до деревни, сел на коня и тихонько направился к заставе. Не успел отъехать от линии и полкилометра, как его догнал английский мотоциклист. На заднем сиденье с ним ехал Жизенский.
— Вот, дьявол, какой преданный! — сказал сержант, не вставая с сиденья и удерживая равновесие мотоцикла ногами. — Везет вам пачку сигарет. Я ему говорю: давай ее, мы передадим, а он маячит, говорит, что ему приказано передать самому лейтенанту.
— Приказ есть приказ, — пошутил Грохотало.
Английский мотоциклист, точь-в-точь похожий на восклицательный знак, в огромной каске, коротенькой куртке и сапогах-ботинках, зашнурованных почти до колен, подошел к лейтенанту и, бойко козырнув, подал коробку английских сигарет, на которой было начертано по-немецки: «Владимиру от Чарльза. Россия для меня больше не загадочна».
