Как только Щ-408 всплыла, вслед за капитан-лейтенантом в отдраенный люк наверх устремились комендоры и заняли места у пушек.
«Щуку» заметили сторожевые катера. Все же первыми открыли огонь подводники. Им удалось подбить ближайший катер. Дав ход, Кузьмин попытался уйти из опасного места, но ему отрезали путь другие сторожевики. Завязался неравный бой: две пушки отбивались от дюжины катеров.
Подводникам удалось подбить еще два сторожевика. Но и сами они получили много пробоин. Вода хлынула в отсеки. Кузьминцы не спустили флага, не попросили пощады, а стреляли до тех пор, пока не погрузились вместе с кораблем в кипящую пучину.
Посылать на гибель новые корабли не имело смысла. Подводников решили поберечь, теперь не отправляют прорываться в Балтику. Они еще пригодятся для предстоящих боев.
— Александр Ильич, а ты не мог бы по секрету сказать: к чему сейчас здесь готовятся?
Зонин любил показать свою осведомленность, но не спешил с ответом.
— Видишь ли, официальной информацией не располагаю, — сказал он. — Но чую — что-то готовится на ораниенбаумском «пятачке». Туда под видом смены частей перебрасывают сухопутные войска. Примечаю, что в Ораниенбаум корабли идут переполненными, а обратно — почти пустыми. Но учти, все, что я тебе говорю, — плод собственных умозаключений. Говорить об этом ни с кем не советую. Операция глубоко секретная. Даже посадка на корабли происходит в Лисьем Носу и на фабрике «Канат», с причалов, неизвестных противнику.
15 ноября. В Главном политуправлении мне не раз попадались немецкие документы и газетные статьи, в которых Ораниенбаумский «пятачок» хвастливо назывался «котлом». Видимо, главнокомандующий группы войск «Север» доложил Гитлеру, что у него в «котле» прочно закупоренными сидят несколько русских дивизий, которые не могут вырваться из окружения и ждут, когда их участь будет решена.
Я решил побывать в «котле» и взглянуть на жизнь «закупоренных» дивизий. В солнечный день поехал на Петровский остров и прошел на территорию фабрики «Канат». У старого фабричного причала неожиданно столкнулся со знакомым кроншлотцем. Он был в непомерно длинной шинели, на которой золотисто сияли мичманские погоны.
— Привет, Мохначев! — воскликнул я и спросил: — Не знаешь ли, где здесь комендант?
— Вон в том домике, — показал мичман на сторожку. — А зачем он вам?
Я объяснил, что хочу попасть в Ораниенбаум.
— Тогда ни с кем не разговаривайте. Со мной пойдете, — предложил Мохначев. — Я тут целой флотилией командую.
С Мохначевым мы познакомились в дни самых яростных бомбежек, когда мою типографию поместили в глубине кроншлотского подвала. Рядом с нашим помещением находился шкиперский склад. Он почти всегда был закрыт на висячий замок, и мы к этому привыкли.
Однажды под утро, выходя из типографии, я заметил, что на шкиперской нет замка и дверь приоткрыта. «Не взломал ли кто?» — подумалось мне. Я подошел к двери и, толкнув ее ногой, заглянул в склад… И вот тут мой слух уловил этакое, что я испуганно отпрянул назад. Мне показалось, что в глубине шкиперской несколько человек душат одного, а он изворачивается, не дает зажать себе рта. Из глухого мычания прорывался почти поросячий визг…
Метнувшись в типографию, я позвал печатника и, выхватив из кобуры пистолет, вновь вошел в шкиперскую. Из темноты уже доносилось предсмертное хрипение.
«Сейчас задохнется, — решил я. — Надо спугнуть».
Выстрелив, я во всю силу легких прокричал:
— Встать!.. Руки вверх! Стреляю без предупреждения.
Печатник включил электрический свет.
И тут я увидел напуганного выстрелом сонного главстаршину Мохначева. Он сидел на столярном верстаке и, сильно кося левым глазом, с опаской глядел на меня.
— Вы что тут делаете? — спросил я у него.
— Ночую, — ответил Мохначев. — Мне разрешили сюда постель перенести. А чего стрельба? Аврал какой, что ли?
Мне стало неловко за нелепый выстрел и выкрики. Оказывается, контуженного главстаршину выдворили из кубрика, потому что по соседству с ним невозможно было спать. Своим пугающим храпом и выкриками во сне он никому не давал покоя.
— До войны даже носом не сопел, — стал уверять Мохначев. — А вот как под Петергофом контузило, концерты задаю, никто рядом уснуть не может. Одни проклятья слышу. Да и у самого язык сохнет и пухнет — не провернуть. Теперь придется глухую жену искать, иначе какая согласится в одной комнате спать?
— А к врачу обращался?
— Обращался. А тому что? «Радуйся, говорит, что руки, ноги целы и голова на месте».
Мы посочувствовали главстаршине, но меня не очень тронуло его горе, больше заинтересовало его участие в боях за Петергоф, поэтому я спросил:
— В каких частях сражался?
— В первой морской бригаде. Воевать еще под Таллином начали, а потом сюда перебросили…
Спать Мохначеву, видно, расхотелось. Он взял с полки пачку «Беломорканала», угостил нас папиросами, сам закурил и охотно стал рассказывать:
— Двадцать первое сентября на всю жизнь запомнилось. Ух и денек был! Красотища! Двадцатого гитлеровцы нас в Нижний парк оттеснили. Темно уже стало. Штаб невдалеке от Большого дворца расположился. Смотрю — «Самсон» не работает. Да и другие фонтаны молчат. Тихо в парке, только немцы ракету за ракетой выпускают — боялись, что мы на них в темноте нападем. А у нас уже нет никаких сил, выдохлись. Прислонится кто к дереву — ноги подгибаются, земля к себе тянет. Опустится и сидя спит. Никакая пальба разбудить не может. Не знаю, как передовые дозоры выдержали. Я тоже свалился и часа три словно мертвый лежал на опавших желудях…
Вспоминая, главстаршина так затягивался, что папиросный дым облаком окутывал его. Прикурив от первой папиросы вторую, он продолжал:
— Чуть свет — гитлеровцы в атаку пошли. Видим — по аллеям за деревьями танки ползут. Чем эти утюги возьмешь? Опять будут теснить… Но тут кто-то пустил воду к фонтанам. С треском взлетела вверх толстая струя воды из пасти льва… Зазвенели, заплескались другие фонтаны, на солнце искрятся. Как такую красоту оставишь? Связали мы по несколько гранат в пачки — и перебежкой навстречу танкам. Все четыре штуки подожгли и автоматчиков к земле прижали. Вот это бой был! Стрельба вокруг. Черный дым от танков по всему парку. Копотью, горелым мясом воняет. В горле першит. Подбежишь к фонтану, хлебнешь холодной водицы, голову под струи поставишь и обратно в пекло боя…
Мохначев словно заново переживал бой. Облизывая пересохшие губы, он добавил:
— Два дня держались… От всей бригады триста человек осталось. Наверное, все бы полегли, но тут приказ: «Отойти к Старому Петергофу и занять оборону от залива до железной дороги». Ночью стали отходить. Я на кладбище выбрал. Могилы разворочены, запах сладкий, противный. Кладбищенская церквушка разбита. В подвале люди стонут. Выход балками и щебнем засыпало. В сторожке мы нашли два лома и заступ. Пробили в полу дыру, посветили в подвал и видим: бородачи, женщины и ребятишки, прижавшись друг к другу, на каменном полу сидят, к смерти приготовились… Стали мы их вытаскивать. Видно, неосторожно фонарем посветили. Гитлеровцы из «сотки» пальнули. Меня взрывной волной подкинуло и так шмякнуло об землю, что заикаться начал. Заикание скоро прошло, а вот храпеть продолжаю. Из-за этого в кладовщики подался. Шкипер! Вот какая у меня новая должность! Зато сплю отдельно. Никто за нос не подергивает и не клянет. Жаль, вас не предупредили.
Мохначев был из той породы старшин, которые подолгу на штатных должностях не удерживаются, так как всюду нужны на аварийные случаи. Какая может быть штатная должность у мастера на все руки? Без него не обойдешься ни на корабле, ни в базе. Таких старшин берегут как золотой фонд, без них пропадешь в сложном флотском хозяйстве.
На флоте не существовало дела, которым бы ни занимался Мохначев. Кончил он школу оружия, плавал минером, рулевым, сигнальщиком, боцманом и механиком на катерах. Мог подменить радиста. Командовал самоходной баржей и ботом водолазов. На гражданке чинил и водил по Неве речные трамваи. В начале Отечественной войны тралил на «рыбинце» фарватеры. Когда катер под Таллином подорвался на минном защитнике и затонул — ушел в морскую пехоту. У нас Мохначев мало занимался шкиперскими делами, большую часть времени он тратил на возню с движком, дававшим свет островку. Соляра не хватало для плавающих кораблей, главстаршина умудрился запускать движок на вонючей смеси, состоящей из мазута, добываемого со дна очищаемых цистерн, остатков керосина, которым промывали проржавленные детали машин, и отработанного масла. На таком горючем движок чихал и постреливал, а лампочки мигали, но все же это был электрический свет, а не полутьма коптилок.
