— Хорошо, — в уголках рта мелькнула и погасла ехидная ухмылочка.
«Значит, издевается, — догадался Гурин. — В чем дело? Почему у него такая неприязнь ко мне?» — но долго не стал над этим ломать голову, решил не обращать внимания: не велика беда — неприязненное отношение писаря. А все-таки скребет самолюбие…
— Не знаешь, как туда добираются? Я ведь в политотделе ни разу не был…
— Младший лейтенант Лукин обычно в таких случаях звонили в минометный батальон и договаривались с лейтенантом Бородулиным. В минбате есть лошади и повозки. А у нас их только две — в хозвзводе, продукты возят.
Бородулин — это комсорг минометного батальона, Гурин его видел несколько раз — приходил к Лукину. Суровый лейтенант. Круглые маленькие глазки, посаженные узко, набрякшие подглазья и пухлые губы делали лицо его сердитым, будто он постоянно на кого-то дулся.
Знал Гурин и комсорга пулеметного батальона — белобрысенького младшего лейтенанта Соколова. Но после Кишинева он что-то его ни разу не встречал…
— Понятно. Попробую и я, как Лукин. А?
— Попробуйте, — сказал Кузьмин.
Кузьмин ушел, и Гурин стал собираться. Вложил в полевую сумку список комсомольцев, тетрадь с планами, дневник о проделанной работе, несколько листов чистой бумаги для заметок.
Не успел одеться, пришел капитан Бутенко, он проводил беседу в третьей роте.
— У-ух! Зимно, едрит его в корень! — Он потер руки, потом похлопал ими по трубе печурки. — Вроде и мороз небольшой, а ветер собачий пронизывает до костей. Ты куда?
— В политотдел вызывают на совещание, Первый раз…
— Ничего! Будь посмелее.
Гурин оделся, сумку повесил через плечо, автомат закинул за спину, натянул пониже шапку, руки сунул в трехпалые солдатские рукавицы, сказал капитану:
— Пошел!
— Иди! — Он осмотрел его, пошевелил недовольно губами.
— Что-нибудь не так? — спросил Гурин.
— С автоматом?
— А что?
— Вообще — правильно: без оружия нельзя. Ну ладно, иди. Я поговорю с майором — надо вооружить тебя чем-нибудь полегче.
Из штаба Гурин позвонил в минометный, попросил к телефону Бородулина. Его позвали быстро.
— Да… — отозвался тот в трубку густым басом.
— Это говорит Гурин, из учебного…
— Знаю тебя, Гурин. Подходи к нашему штабу, поедем все вместе.
Еще издали Гурин увидел: возле штаба минометного прохаживается Бородулин, нетерпеливо поглядывая в сторону стрелкового батальона. «Меня ждет», — догадался Гурин и прибавил шагу.
— Товарищ лейтенант… — козырнул Гурин.
— Привет, — Бородулин протянул ему руку и, не глядя на Гурина, направился к подводе, которая стояла на дороге за деревьями. На ходу сказал: — Знакомьтесь… Не знакомы?
Из-за дерева вышла улыбающаяся девушка в погонах младшего лейтенанта. Гурин козырнул:
— Старший сержант Гурин. Комсорг учебного батальона.
— Ух ты! — она сделала губки трубочкой, улыбнулась. — Какой бравый! — И, насупив брови, серьезно сказала: — Заставляете себя ждать, товарищ старший сержант! Два офицера ждут одного сержанта. Непорядок! — Она говорила, а глаза ее смеялись, видно, что шутила.
— Виноват, исправлюсь! — сказал Гурин.
— То-то! — и она снова улыбнулась, и снова на левой щеке образовалась глубокая симпатичная ямочка. — Боярская. Шура. Комсорг пулеметного, — она протянула Гурину руку.
— Пулеметного?
— Да. А что? Не нравится?
— Да нет… Но там же был…
— Был, да сплыл. И у вас был Лукин. Поехали, а то холодно, я уже замерзла.
Бородулин терпеливо ждал возле повозки, когда они кончат знакомство.
— Ну, все? — спросил он. — Садитесь, — кивнул на бричку, в которой почти по самые края было навалено свежей необмятой соломы.
Боярская зашла за повозку и там, чтобы не видели мужчины, по колесу взобралась на солому. Бородулин сел впереди, по-мусульмански подобрав под себя ноги. Гурин лег на локоть у самого края, боясь стеснить Боярскую.
— Поближе, поближе, теплее будет, — Боярская спрятала ноги в солому. — А автомат свой положите с краю, он железный — не замерзнет. Зачем вы его кладете между нами, как ребеночка? — Крикнула Бородулину: — Давай, ямщик, трогай!
Бородулин дернул вожжами, причмокнул, и бричка затряслась на замерзших кочках по ненакатанной дороге.
Неожиданное такое соседство — девушка, да еще в офицерских погонах, — Гурина очень стесняло, чувствовал себя он как случайный гость на чужой свадьбе: он совсем не знал, как себя вести, о чем говорить, хотя она, он это понимал, старалась, чтобы все было просто.
— Да, веселые мне кавалеры достались! — сказала Боярская, когда они проехали добрую часть дороги молча. — Хоть бы рассказали что-нибудь веселенькое!
Гурин покраснел, заворочался — рука, на которой лежал, совсем затекла, стал оправдываться:
— Трудно так… Я не могу… В незнакомой компании никогда не знаешь, о чем говорить. Начни, а оно, может, уже всем давно известно и забыто.
Она отвернула уголок воротника шинели, пристально посмотрела на Гурина, многозначительно протянула:
— Ну ладно… Подождем.
А он еще больше смутился: ему показалось, что он слишком много наговорил — развел целую теорию. Сказал:
— Пусть лейтенант Бородулин…
— Ему тем более нельзя: он за рулем.
«Ишь ты, вострушка!» — подумал Гурин и очень пожалел, что не умеет, как другие, сразу сходиться с людьми, шутить, болтать, травить анекдоты.
— Последний анекдот слышали? — не унималась Боярская. — Если слышали, скажете. Так вот. Заходит наш солдат в польский дом и видит красивую полячку. «Ох ты! — говорит. — Какая красавица! Дай я тебя поцелую!» А она отвечает: «Ниц нема, вшицко герман забрав». Смешно? Нет? По-моему, тоже — нет. Но я лучшего не знаю. — И она вдруг обидчиво задергала губами.
Гурин совсем растерялся, оглянулся — за поддержкой — на лейтенанта. Но тот, похоже, и не слышал, что у них произошло. Спокойно согнутая спина, откинутый воротник шинели, втянутая в плечи голова — весь вид его говорил, что он занят своими мыслями. А может, спит? Нет, не спит, локти его все время работают — он беспрестанно подергивает вожжи, торопит лошадей.
— Ну, хотите я вам стихи прочитаю? — прошептал Гурин Боярской.
Она встрепенулась, повернула к нему свое личико, Спросила:
— Свои?
— Нет…
— А свои?
— Откуда вы знаете, что я…
— Слышала.
— Свои потом…..
— Опять «потом»… У нас много накапливается на «потом»… Читайте.
Гурин подумал с минуту, стал читать:
Дай, Джим, на счастье лапу мне,
Такую лапу не видал я сроду.
Давай с тобой полаем при луне
На тихую, бесшумную погоду.
Дай, Джим, на счастье лапу мне.
Взглянул на Боярскую, знает ли она эти стихи, доходят ли? Похоже, тронули, нетерпеливо хлопнула ресницами: «Продолжай…»
Мой милый Джим, среди твоих гостей
Так много всяких и невсяких было.
Но та, что всех безмолвней и грустней,
Сюда случайно вдруг не заходила?
Она придет, даю тебе поруку:
И без меня, в ее уставясь взгляд,
Ты за меня лизни ей нежно руку
За все, в чем был и не был виноват.
Последние две строчки Гурин прочитал с особенным нажимом, с интимным придыханием. Боярская качнула головой, улыбнулась печально, попросила:
— Еще…
— Мое любимое, — объявил он.
Ты жива еще, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет!
Пусть струится над твоей избушкой
Тот вечерний несказанный свет…
Боярская слушала зачарованно, чутко откликалась на проникновенные слова, именно на те, которые и Гурину особенно нравились, и это ему было приятно. Она спросила нетерпеливо:
— Чьи это стихи? Первый раз слышу!..
В ответ он прочитал многозначительно:
И ничто души не потревожит,
И ничто ее не бросит в дрожь, —
Кто любил, уж тот любить не может,
Кто сгорел, того не подожжешь.
— Чьи?.. — снова спросила она.
— Сами догадайтесь…
— Есенина? — сказала она не очень уверенно.
— Да. А вот еще мои любимые.
Я помню чудное мгновенье…
С первой же строки она встрепенулась, хотела сказать, что она знает, чьи это стихи, но так и не прервала его, дослушала до конца. Вздохнула:
— Как умели любить раньше!..
— Почему только раньше? А теперь?
— А вы любили?
— Любил, — сказал Гурин уверенно. Она взглянула на него с любопытством. — Да, любил, — повторил он, словно вызывал ее на какой-то поединок.
— Ну и что?
— А ничего… Она вышла замуж.
— А вы?..
— Что я?.. — Его подмывало признаться, что он любил еще Марысю, но почему-то не посмел. Вспомнил Марысю, и сладко-тоскливо заныло сердце, силился вспомнить лицо ее и не смог. Вспомнились только блестевшие в ночи большие глаза да ее жадные горячие поцелуи.
