Виктор Кондратенко - Без объявления войны

С возвращением Максима Пассара в полк Сиваков с Кривичем решили держать противника в постоянном напряжении. С этой целью снайперы полка весь день находились на наблюдательных пунктах, и оттуда каждый заранее выбирал себе место для будущей огневой позиции.

На Дону немцы обычно находились на более выгодных рубежах, нежели наши войска. Почти все высотки были в их руках. Но вблизи хутора Вилтова полк Сивакова занимал господствующую высотку, а противник — низину. За высоткой стояли высокие, неубранные хлеба. Среди бескрайней пыльной нивы виднелись колья проволочных заграждений, темнели рубцы вражеских траншей.

Ночью степь тускло осветил горячий осколок месяца. Саперы шли готовить в хлебах снайперские позиции. За час до рассвета снайперская команда успела позавтракать, осмотреть оружие, надеть ватники. В окопе придется лежать неподвижно, надо одеваться потеплее. Я посматривал на Пассара — полное спокойствие. Салбиев и Боян — невозмутимы. На лице Лякера какая-то презрительная усмешка.

— Лякер, вы не думайте, что у немцев не найдется стрелка, который сможет потягаться с вами. В последнее время в подготовке к выходу на огневую позицию проявляете небрежность. Вы храбрый, бесстрашный боец, но на поле боя потеряли осторожность. Сегодня отдыхайте, займитесь молодыми стрелками, а вечером поговорим.

По дороге на КП Кривич признался:

— Не хотелось мне при корреспонденте так поступать, но дальнейшее попустительство приведет к непоправимой беде. Лякер прекрасный снайпер, но зазнался. На противника смотрит сквозь пальцы. Как видите, мало вырастить хорошего стрелка, надо его еще и воспитать.

Мне все больше нравился Кривич с его зоркостью и прямотой.

С НП видно, как оживает вражеский передний край. Сырость все-таки гонит фрица из окопа. Нет-нет да и выскочит он из него, встряхнет мгновенно плащ-палатку или одеяло и, как суслик, поспешно скользнет в свою нору.

— Почему молчат наши снайперы, не видят, что ли?

— Видят. Солнце еще не прогрело воздух. Выстрел оставит дымок, выдаст позицию, — ответил Кривич.

Солнце вставало за спиной наших снайперов и помогало им лучше видеть местность. Кроме того, оно ослепляло противника. Вдали за бугром промелькнула какая-то подвода. Между тем солнечные лучи продолжали выманивать из окопов немецких солдат, и тут грянули выстрелы. В бинокль видно, как, взмахнув руками, словно оступившись, валятся на бок гитлеровцы. Пригибаясь, расплескивая из ведер воду, бегут два фашиста к окопам и тут же падают, сраженные пулями. Гитлеровцы начинают показывать чучела, приподнимать над брустверами окопов каски. Видимо, их наблюдатели прозевали выстрелы снайперов и сейчас хотят разными уловками вызвать огонь, чтоб засечь их позиции. Но Пассар с товарищами молчит. Тогда два шестиствольных миномета начинают обстрел местности. К ним подключаются пушки. Наши артиллеристы отвечают. Завязывается огневой бой. До самого вечера он то затихнет, то вспыхивает с новым ожесточением.

Поздно вечером, как после тяжелой работы, возвращается Максим Пассар со своей снайперской командой в землянку.

— Хотели нас провести фрицы. Каски поднимали на тесаках, чучела показывали разные — чудаки! Мы, охотники, обладаем таким чутьем, которое никогда не подводит, точно подсказывает, где живое, а где мертвое, — наливая в кружку кипяток, сказал Максим.

Я засел в землянке за очерк. Название родилось сразу: «Возвращение Максима». Когда приехал из полка в штаб армии, очерк появился в газете. Но заглавие дали другое: «Спеши, месть!»

Вся фронтовая печать стала уделять пристальное внимание снайперскому движению. Каждый меткий выстрел Максима Пассара и его товарищей эхом откликался на страницах газет. Его слава сверхметкого стрелка быстро росла. Я никогда не претендовал на открытие этой звезды. Она и без моего очерка сияла ярко и не могла бесследно исчезнуть. Читать о его боевых успехах мне было радостно. Скромный юноша, доброволец, нанайский охотник из глухой тайги стал героем Донского фронта.

Я думал об этом в кабине попутной машины, вызванный редактором на совещание в Сталинград. Мой корреспондентский блокнот набит материалами. Радостно возвращаться в редакцию не с пустыми руками. Двадцать первая армия форсировала Дон, наступала успешно, расширяя плацдарм. Машина шла по дороге из Фролова на Иловлинскую. Вдруг на шляху появился патруль. Бойцы в зеленых фуражках объявили, что дорога перекрыта. В Сталинград надо добираться окольным путем — через Дубовку. Путь этот проходил по степи. Он был длинным, путаным. Прошу старшего патрульного объяснить причину такого объезда. Ответ удручающий.

— После трехдневных боев гитлеровцы форсировали Дон, захватили Вертячий и Песковатку.

— Они двинулись на Сталинград?

— Этого я не знаю. Дальнейшая обстановка мне неизвестна.

Как же так? Немцы отходят под натиском Двадцать первой армии, а в районе Вертячий — Песковатка форсируют Дон?! И верится и не верится, но дорога закрыта. Хочешь не хочешь, а пускайся в объезд. Больше половины ночи провел в скитании по степным дорогам и приехал в Сталинград измученным.

В редакции встретил вечно бессонного Крикуна:

— Приехали? Хорошо. Отсыпайтесь. Редактора вызвали в Политуправление. Обстановка на фронте успехом не балует. Совещание перенесено на завтра. — И он поспешил в типографию.

Я вошел в знакомую комнату, сдвинул письменные столы и лег спать.

Во второй половине дня меня разбудил Иван Поляков.

— Слушай, ты здесь? Приходил поэт Иван Гончаренко, спрашивал о тебе. Я сказал, что ты в армии. Извини, не знал.

— Где Гончаренко?

— По-моему, он на пристань спешил. Борис Палийчук пошел его провожать.

Быстро оделся, проглотил предложенный Поляковым бутерброд, и помчался на пристань в надежде разыскать там Гончаренко. Спустившись по Московской улице к памятнику Хальзунову, увидел волжскую набережную, запруженную народом. Искать в такой многотысячной толпе моего давнего друга бесполезно.

Глядя на причалы, можно было сказать: эвакуация идет полным ходом. Набережная черным-черна от народа. Суда, баржи, баркасы, катера забиты пассажирами. Мелькают моторки, весельные лодки. Они перевозят людей в Красную Слободу. Возле причала множество носилок, на которых раненые. Отчаливают от берега большие суда и маленькие суденышки, на смену подходят новые. Вдруг раздается вой сирен. Вздрагивает вся волжская набережная. Тысячи и тысячи людей обращают свои взоры к небу. Людские толпы как волны. Они то подкатятся к судам, то отхлынут от них. А к завыванию сирен подключаются басовитые заводские гудки, подают протяжные сигналы суда, к ним присоединяются баржи и катера, трезвонят остановившиеся трамваи и сигналят автомашины. Все это напоминает мне далекий киевский военный рассвет. Но теперь тревогу трубит Сталинград.

Смотрю на часы: восемнадцать минут пятого. В городе гул самолетов более грозен, чем в степи. Или это только кажется?

Несколько сотен зениток в заводских районах, в центре города и на Дар-Горе открывают огонь. Предвечернее небо, высекая тысячи огней, покрывается белыми, мгновенно темнеющими дымками. На город нападают не отдельные девятки пикировщиков, а крупная бомбардировочная эскадра, от которой чернеет сталинградское небо.

Пикировщики, приближаясь к волжской набережной, открывают пулеметно-пушечный огонь. На пристанях давка. А Волга буквально начинает кипеть от взрывов бомб. Тонут баркасы, катера... Бомбежка и пушечно-пулеметный огонь усиливаются. «Юнкерсы» сбрасывают фугасные и зажигательные бомбы на пристани, причалы, пакгаузы. У Волги на носилках лежат тяжелораненые, а возле них мелькают бесстрашные белые халаты. Но что они могут сделать в этом людском водовороте, где вихрится пламя бомбовых разрывов.

Последний раз окидываю взглядом вздыбленную Волгу. Приходится укрыться от пулеметного огня. Кручусь волчком вокруг бронзовой фигуры летчика. Перебежать через мостовую невозможно: пули все время высекают огненные дорожки. Паузы в налете нет. В небе плотные стаи «юнкерсов». Эскадра за эскадрой, эшелон за эшелоном. Нет сомнения: в воздух поднят весь вражеский четвертый воздушный флот.

Ждать окончания бомбежки нечего. Пока над Московской улицей не видно пикировщиков, надо возвращаться к своим. Редакция «Сталинградской правды» несколько дней тому назад переехала в другое место. В типографии идет работа, но людей там мало. Утром, еще до начала бомбежки, Троскунов отправил за Волгу три грузовых машины с сотрудниками фронтовой газеты. Они выехали в Эльтон, где сейчас стоит наш редакционный поезд.

Троскунов собирает командный состав редакции в своем кабинете. Но бомбежка усиливается, приходится покинуть здание и выйти во двор. Он совсем крохотный, стиснутый со всех сторон стенами домов. Над каменным колодцем-двориком багровеет вечернее небо. В воздухе запах дыма. Троскунов немногословен.