Дмитрий Холендро - Чужая мать

— Здравствуйте... К мужу? Юра! — но голос его безнадежно утонул в лязге, и он поймал за плечо пробегавшего юношу. — Нефедова! А сам закрепи понадежней гайки на регуляторах.

— Я их на гроверы поставил!

— Можно и на шплинты, — прикрикнул Охрименко. Голос его звучал без всякого выражения, и Вера спросила:

— Измотались?

— Отдохнем, — улыбнулся он, — и увидим небо в алмазах.

А Вера вцепилась в подошедшего мужа:

— Сведи меня с Нерсесяном! Сейчас же! Слышишь?

Ей не нужны были алмазы. Ей требовался Нерсесян.

— Слышу, слышу!

За стеклянную перегородку, где прятался от непрерывного шума телефон, он шагнул после Веры, показал ей на алюминиевую табуретку и придвинул аппарат к себе. Затаив вздох, Юрий Евгеньевич не сразу набрал короткий номер.

— Товарищ Нерсесян? Это Нефедов говорит... — сказал он, и Вера пригнулась ближе, чтобы слышать ответы, но до нее долетали только невнятные, рокочущие звуки. — Некогда мне здороваться! А может, и не хочу. Хватит! Почему? Потому что мне квартира нужна! У меня сын, жена, бабушка. Все ждем!. Было терпенье, да все вышло! — крикнул он что есть силы, зажал трубку ладонью и покосился на жену: — Сволочизм какой-то! — и повторил в трубку: — Да, да, да, товарищ Нерсесян! Сволочизм! Слышите?

— Слышу, слышу... — раздалось сзади, за спиной Нефедова, из-за отъехавшей на свое законное расстояние двери.

Голос был насмешливый, с заразительным армянским акцентом, Вера оглянулась и увидела невысокого, полного мужчину с пенящейся вокруг плешивой головы шевелюрой. Он улыбался влажными губами, обнажая веселые белые зубы. Его большие библейские глаза блестели. Перешагнув за отгородку, он протянул Вере руку:

— Нерсесян! — и сказал Нефедову, который, не попадая на рычаги, как слепой, положил бормочущую телефонную трубку. — А ты, оказывается, авантюрист какой-то! На кого ты так кричал, герой?

Вере стало вдруг нестерпимо стыдно. Она покраснела, взялась за горло, сглотнула комок.

— Герой! — не сразу крикнула и она мужу и бежала — вон из цеха, не откликаясь на его зовы.

Нефедов смотрел вслед ей беспомощными глазами и водил рукой по груди, стараясь найти в ней сердце. Сел на алюминиевую табуретку, где только что сидела Вера.

— А-ва-антюрист! — повторил Нерсесян.

— Вы пришли специально, чтобы это мне сказать?

— Нет! — рассмеялся Нерсесян губами, глазами, плечами, дрожащей, как на ветру, шевелюрой, словно весь он состоял из смеха. — Я пришел посмотреть вашу машину. А это кто? Жена?

— Жена.

— Тоже машиной интересовалась?

— Конечно.

И больше не разговаривали, пока не остановились у свеклопосадочного агрегата, и Нерсесян застыл в ожидании.

— Раньше мяла, — скучно сказал Нефедов, — а теперь не мнет.

— Это я в бумагах читал, — поклонился Нерсесян. — Покажи, что сделано.

— А поймете?

Теперь Нерсесян зарычал, как тигр:

— Я не первый год на заводе!

И Юрий Евгеньевич тронул острые ножи, выстроившиеся в длинный ряд, остриями вниз.

— Это рыхлители. Мы их удлинили. Перестало мять снизу, так как посадочное гнездо углубилось. И вот... — он повернул к глазам Нерсесяна одну воронку, завершавшуюся трубкой, в которой ходил рычаг толкателя. — На пятку толкателей поставили накладку из мягкой резины. Перестало мять сверху.

— Неужели нельзя было сделать эти простые мелочи сразу? — Нерсесян брезгливо тронул резиновую лепешку ногтем.

— Во-первых, — сказал Нефедов, — группа Охрименко сдавала одну за другой пять машин. Четыре сдала, а это последняя. Во-вторых, мы искали... Все становится простой мелочью, когда найдешь...

— А стоило ли подписывать дефектный акт в совхозе? Машину сделали!

— Потому и сделали, что подписал. Теперь будет машина, а жалоб не будет. И переделок.

— Странный ты какой-то, — Нерсесян повертел головой и усмехнулся. — Есть в-третьих?

— Есть. Грешно, товарищ Нерсесян, такому крупному руководителю, как вы, например, недооценивать мелочи. Все на свете зависит от них, да!

— Кто это сказал?

— Классики.

— Какие?

— Как художественной, так и научной литературы. Спица в колесе в наш век — мелочь?

— А что — нет? Конечно, мелочь, — подтвердил Нерсесян сердясь.

— Сейчас и само колесо — мелочь! — почему-то грустно вздохнул Нефедов, — Привычная штучка! А когда-то... его не было! Представляете себе? Мир жил без колеса. Никто его не видел. Но... Человечеству потребовалось ходить быстрее, и оно изобрело колесо, совсем не похожее на ногу. Это слова одного французского поэта...

— Слушай, — рассердился Нерсесян, — ты меня не запутывай! Колесо — это колесо, нога — это нога, а тут, понимаешь, резинка — в космический век! Ты еще стихи о ней напиши!

— Я, собственно... — скромно сказал Нефедов и не договорил, а Нерсесян ушел, качая на ходу головой, чем, похоже, еще продолжал выражать свое сердитое удивление.

Из-за агрегата выбрался юноша, тот самый, с которым Охрименко перемолвился о гайках и шплинтах, и спросил:

— Король?

Нефедов угрюмо поглядел на него:

— Не понял. Переведи!

— Серость! — возмутился юноша. — Я спрашиваю: дают квартиру?

И тогда Нефедов стукнул себя ладонью по лбу:

— Забыл! Ай-яй-яй!.. Нет! Ты не путай! — крикнул он. — Я все ему сказал!

— Когда?

— По телефону.

— А он что?

— Не ответил пока.

— Просить надо! Бить, бить в одну точку! Кто не просит с утра, тому и вечером не дают!

— Лучше давай напьемся, — остановил его Юрий Евгеньевич.

Вокруг него уже привыкли к этим предложениям, и юноша весело поинтересовался:

— Газировки?

— С сиропом.

Газировка в цехе была бесплатная, но в заводоуправлении стояли автоматы с сиропом, щедро наливая вкусную шипучку за три копейки, и Нефедов подмигнул парню:

— Мелочь имеется?

— А вы без мелочи даже?

— Конец месяца. И потом... Был я до сегодняшнего дня убежден, что получу квартиру. Машину ж сделали! Ну, и дал три телеграммы, друзьям — в Москву, в Ливны и в одну воинскую часть, чтобы, значит, приезжали на новоселье... А сегодня еще три, чтобы подождали пока. Новоселье, дескать, откладывается. Шесть телеграмм — это сколько газировки?

— Денег вам некуда девать, — сказал юноша и протянул Нефедову желанную монетку.

И хотя переговаривались мягко, шутливо, все равно эти фразы вызвали воспоминания о доме, о телефонном «звонке» Нерсесяну, довольно глупом, а Вера вообще не забывалась — где она? — и, допив свою газировку, Нефедов вытащил стеклянную трубочку и сунул под язык таблетку.

И едва вытер капли с подбородка и отошел к продавленному кожаному дивану в коридоре, как услышал:

— Юра!

И увидел Веру, бегущую к нему. Она сдернула ему галстук пониже, расстегнула пуговицу на воротнике рубахи и стала умолять:

— Ты крикни, крикни на меня! Легче станет! Крикни, Юра!

Но он показал пальцем — таблетка под языком, кричать невозможно.

Стуча каблуками, по коридору вышагивала грудастая блондинка с очень затейливой прической, вылепленной из крупных витков волос.

— Салют, Юрочка! — сказала она, минуя диван.

— Кто такая? — спросила Вера.

Нефедов снова ткнул пальцем в таблетку.

— Ну и прическа! Мозги наружу! — посмеялась Вера и, увидев, как муж закатил глаза, затормошила его: — Юра! Не хочешь кричать, может, «скорую» вызвать?! — Нефедов отрицательно потряс головой, а Вера перешла на шепот: — Ты прав. Старая комната от завода близко. Это такое преимущество, что его ничем не заменишь. И вообще, старый друг лучше новых двух! Я побежала из цеха, выбралась на улицу, давай опять бежать до самой аптеки... Как увижу ее, как вспомню, купила валидол и — бегом назад! А ты сам справился. Молодец! Ты вообще у меня молодец! Елка у нас есть... А кто тебе по телефону отвечал вместо Нерсесяна? Охрименко? Изобретатели!

Нефедов проглотил остаток таблетки и спросил:

— А чего плачешь?

— Я? — удивилась Вера.

— Слезы на глазах. Как виноградины. Ты не видишь, а я вижу, — он обнял ее покрепче, прижал. — Уходи от меня, пока еще молодая!

— Куда ты меня гонишь?

— Потом пожалеешь.

— Дурак ты, дурачок. Я ведь вышла замуж не за ордер на квартиру.

— Ты всегда будешь страдать. Зачем тебе дурачок?

— Значит, судьба такая. Я не жалуюсь.

По коридору тянулись люди, с бумагами и без, и никто не знал, о чем говорил инженер Нефедов со своей женой и какая боль томилась в глубине его детской души...

Прекрасно понимая, насколько прочнее запомнилась бы печаль по поводу неудач хорошего человека, автор все же минует здесь точку, чтобы рассказать все, что было дальше.

Госкомиссия присудила машине высокую оценку. А накануне Нового года у нового агрегата собрались все рабочие цеха. Стоял Нефедов, в галстуке, съехавшем набок оттого, что часто поправлял его, и щурились от яркого света прожекторов, как от людского внимания, его глаза. Рядом стоял долговязый, на две головы выше, Охрименко. У другого угла машины выделялся директор ливенского совхоза, безотрывно державшийся за какой-то рычаг, точно боялся, что у него отнимут хорошую новинку. Двери в цех были открытыми, и лихой сквозняк пытался разметать на голове Нерсесяна гнездо волос, во все стороны вытягивая из него летучие пряди. Нерсесян не обращал на это внимания, а говорил: