— Надо пускать лошадей одновременно, так, чтобы никто не получил преимущества, — стараясь говорить понятней, объяснил Кронго. — Скаковая лошадь не может начинать с места, ей нужен хотя бы небольшой разгон… Мы приобрели стартовые боксы, но я не уверен, что это лучше.
Пресвитер отломил дольку апельсина. Крейсс, улыбаясь, сделал Кронго знак — правильно, говорите с ним, занимайте его, — вздохнул, скрестил пальцы.
— Господин пресвитер… я не знаю, могу ли я вас просить… Отец Джекоб, мне хотелось, чтобы вы почувствовали необычность этого праздника, обстановки, царящей здесь…
Пресвитер осторожно сосал дольку апельсина.
— И допустим… Я не хочу навязывать свое мнение… Я, конечно, верующий, но не пацифист… Но вы видите сами… Люди, черные и белые, стоят здесь рядом… Не могли бы мы сделать этот кубок традиционным? Назвать его, скажем, кубком дружбы? И просить вас войти в жюри?
Лицо Крейсса, на котором нос был как бы перевернутым повторением губ, застыло, подбородок сморщился. Пресвитер повернулся к Кронго. Серые глаза его под коричневыми бугристыми веками были спокойными и ясными.
— Бог породил природу и все сущее в ней, но ведь он не поставил никаких пределов ее могуществу… Добродетель, удовольствие и истина столь же реальны в мире, как и ужас, боль, преступления, горести и печали… Поэтому, только поэтому я не могу присоединиться к мнению братьев моих о заповеди «не убий»… Не утверждаю «убий», ибо не знаю… Но бессилен осудить и насилие, ибо сомневаюсь…
Белый, белый, белый — именно это подумал сейчас Кронго. Только белый может так говорить. Что-то знакомое и давнее слышится в этих словах. Ах вот что — искренность. Странная искренность мысли, противоречивая, свойственная только европейцу. Но ведь и он, Кронго, европеец. Гораздо больше европеец, чем Крейсс, потому что Кронго понимает сейчас смысл и искренность слов пресвитера, а лицо Крейсса глухо к ним.
— Пошел! — треснул громкоговоритель. — Отрывайтесь! Отрывайтесь!
Ударил колокол. Лошади, лихорадочно взбивая копытами землю, кучно рванулись. Каждую из них сейчас жокей пытался оторвать от общей массы и прибить к бровке. Пресвитер отломил еще одну дольку. Крейсс неторопливо закурил, улыбнулся.
— Кронго, вы сейчас предстаете перед нами чуть ли не в образе господа бога. Из тысячи людей, пришедших сюда, вы единственный точно знаете лошадь, которая придет первой. Что вы скажете, господин пресвитер?
Пресвитер налил в стакан воды, стал пить, морщинистая шея его медленно напрягалась и опадала.
— Слепота веры была нужна тогда лишь, когда веры еще не было. — Пресвитер поставил стакан, и Кронго заметил Лефевра, нагнувшегося к уху Крейсса, листок бумаги, переданный из рук в руки, написанные на нем слова: «палач» и «геноцид».
— Но со временем слепота веры неизбежно должна была превратиться в свою противоположность и стать неверием… Поэтому я и пекусь об объединении церквей божьих, ибо не оттенки веры меня заботят, а меняющаяся суть ее… Новая вера грядет…
Кронго перехватил знак, который подал ему Крейсс, — слушайте, внимательно слушайте. Пресвитер, пососав дольку, осторожно положил ее в пепельницу.
— И разве в том дело, что учение Христа распространилось по земле недостаточно?
Он улыбнулся, мелкие черточки появились в дряблых уголках губ. Пресвитер улыбался странно — линия рта складывалась в улыбку, а самые углы губ опускались, будто пресвитер беззвучно плакал.
— Дело в том, что заповеди Христа чем дальше, тем реже исполнялись каждым верующим истинно… Вдумайтесь — слепота веры была повинна в том. Ибо слепо верующий человек поневоле начинает считать себя бесконечно постигшим истину, но абсолютное постижение истины человеку недоступно…
Внизу ударил колокол, Эль первым проскочил финиш. Поль что-то показал от двери Лефевру, а тот — Крейссу.
— Господин пресвитер, простите, я ненадолго займу вашего собеседника. — Крейсс отвел Кронго в сторону, зашептал одними губами, распространяя горький и душистый запах сигарет: — Вы, кажется, понравились старику… Кронго, умоляю вас, выручите… Вас вызывают… Вы должны подготовить какой-то там заезд… Но вы можете скорей вернуться? Я вас умоляю, Кронго… Будьте любезны, месье Маврикий…
Глаза Поля и Лефевра в упор смотрели на Кронго. Знают ли они о бумаге? Он должен встретить Пьера. Шепот Крейсса был гарантией, залогом, он обещал что-то, но главное — он притягивал Кронго к пресвитеру, который сейчас листал дрожащими пальцами программку.
— Хорошо, я приду… Я буду минут через двадцать, мне нужно подготовить скачку…
— Кронго, я вам обязан… Я бесконечно… — Брови Крейсса что-то приказали Лефевру, тот открыл дверь.
Они миновали короткий коридор и вышли наружу, в шум трибун, в слившиеся резкие выкрики. На рабочем дворе Заният, Зульфикар, Мулонга и Амалия медленно проваживали по кругу лошадей перед скачкой. Перль, вороную тонконогую кобылу, вела Амалия. Второй в этой скачке, чубарый долговязый жеребец Парис, был выбран не из-за резвости, а только из-за редкостной стати. Дети Пейрак-Аппикса с такой же, как у него, длинной пологой холкой и вислинкой в крупе, они сейчас переступали легко, вздрагивали, будто показывая — каждый обычный, медленный шаг для нас мучителен, мы любим только скакать. Заният вел третьего — сухого, сильного и резвого Казуса, жеребца необычайной выносливости, солово-игреневого, с прожелтью и белыми ногами, хвостом и гривой. Казус то и дело приседал, дергал непослушной шеей с обратным оленьим выгибом. Раджа, четвертый в скачке, наоборот, был спокоен.
— Как вареный, месси. — Зульфикар огорченно остановил рыжего Раджу, араба строгих линий, легко переступавшего на месте. Кронго видел, что Раджа сейчас вяловат, мягок, «не в себе». Он единственный мог достать Казуса, другие рядом с ним были бессильны.
— Постарайся не отстать на первой четверти. — Кронго невольно повернулся к перилам, где толпились любопытные. — На той прямой пусти с поля… Может быть, достанешь… Разогрей его сначала…
Он подумал, что хочет вернуться назад, чтобы слушать пресвитера. И тут же увидел Пьера. Он сразу узнал литую грудь под рубашкой. Теперь рубашка была не голубой, а белой. Проваленный нос, плавающие глаза. Пьера толкали. Пьер видел, что Кронго его видит, и улыбнулся. Количество пальцев на перилах все время менялось. Один. Два. Четыре. Три. Когда же он, Кронго, должен отворачиваться? Один. Наконец Пьер оставил надолго два, а потом три пальца. Он улыбнулся, глядя в сторону, и был сжат со всех сторон, каждый сантиметр перил занимали чьи-то руки, локти, кулаки, кто-то пытался протиснуться. Пьера отталкивали. Три был номер Казуса. Раджа не в настроении, Перль и Парис еще слабы, Перль под неопытной Амалией — все это мелькнуло, даже не отвлекая от Раджи, от Ассоло, тихо хлопавшего в ладоши, прыгавшего рядом. Кронго отвернулся.
— Заложили, заложили… — хлопал Ассоло. — Альпак в духе, месси, Мулельге закладывал. Бвана злой… Идемте посмотрим, заложили… Цок, цок, цок… Месси, месси!
Казус, выдергивая шею, вертелся по двору, Заният с трудом сдерживал его. Понял ли Пьер, что Кронго показал именно Казуса? Там, у перил, Пьера уже не было. Вместе с Ассоло Кронго подошел к тыльной части конюшни. Шесть наездников сидели в качалках. Всех этих лошадей, которые перед скачкой побегут в главном заезде на летний кубок, Кронго знает наизусть. Гнедая маленькая Мирабель под первым номером. Ее поведет Эз-Зайад. Этот бербер сидит в качалке по-своему, чуть подогнув ноги. Сизая, темно-соловая Ле-Гру, если бы не Альпак, пришла бы первой. В качалке — Эль-Карр. Но почему ему, Кронго, хочется вернуться в ложу и слушать пресвитера? Одновременно с этим он думает о том, что нарочно посадил берберов, с детства привыкших к седлу, в качалку. Верхом их сажать нельзя, они уже не отучатся от варварских способов обращения с лошадью. Номер третий, Болид, — угрюмый гнедой жеребец с львиной грудью. Болид может идти без наездника, настолько он выучен и устремлен к цели. В качалке сидит Бланш. Перебирает вожжи, приподняв их на кистях рук. Альпак. Кронго на секунду замедлил шаг. Альпак стоял смирно и ответил ему долгим радостным взглядом. «Я готов, хозяин» — значило это. Болид… Бланш в качалке… Спокойно улыбается, глядя мимо Кронго. С Альпаком опытный Чиано, он сейчас ушел в себя, откинувшись и упершись ногами в передок. Кронго вспомнил слова пресвитера: «Не могу сказать «убий», ибо не знаю…» Бвана последний, его ведет Амайо. Кронго медленно поднял руку и показал ладонь. Комментатор в «джипе» на поле увидел этот жест и зажег фары. Грянул выходной марш. Эз-Зайад чмокнул, Мирабель медленно двинулась к дорожке, ведя за собой остальных. На рабочем дворе все те же Перль, Парис, Казус и Раджа ходили по кругу — скачка должна начаться сразу после заезда. Кронго снова увидел на перилах пальцы Пьера. Пьер смотрит на выезжающих лошадей, твердо показывая четыре — номер Альпака. Да, конечно, ведь Пьеру надо знать двух победителей подряд. Кронго поймал его взгляд, отвернулся, подойдя к Амалии. Амалия неловко подпрыгивала, вставив одну ногу в стремя.
