Широких сорвался со скамьи и ловко отбил чечетку.
— Танцевать тоже надо, мы не монахи! — послышалось недалеко в стороне.
Вера обернулась на голос, но темнота мешала разглядеть человека. Плясавший «подгорную» шумно сел и сказал:
— Монахи втихаря танцуют перед лампадками, когда церковного вина хватят. Читал я про один монастырь.
Все ждали, что скажет Федя. Как поняла Вера, он в ячейке после Мокина был первым лицом. Но Федя не торопился с ответом. Присел на корточки, обрубком шинного железа пошуровал в печке. Обгоревшие поленья затрещали, огонь вспыхнул сильнее, он окрасил розовым лица комсомольцев, их полушубки, валенки, тужурки, ичиги, потрепанные пальто и унты. Федя степенно опустился на свое место, привалился плечом к теплому боку голландки. Говорил он тоном поучительным:
— Монахи нам не указ. Комсомолия что должна уяснить? Танцы есть мелкобуржуазная привычка и отрыжка старого режима!
«Отрыжка», — повторила про себя Вера. Конечно очень неприятно, когда отрыгается луком или постным маслом, но это все-таки понятно. А как старый режим отрыгается танцами? Должно быть, они чем-то вредят революции. Чем же? Спросить бы об этом Федю-большевичка, да страшно, вдруг скажет: «Ты, Горяева, не понимаешь классовой борьбы». Надо признаться, у Веры есть отрыжка старого режима. Вместе с девочками-одноклассницами она вальсирует в школьном коридоре во время большой перемены, дома с подружками под балалайку разучивает польку-бабочку. «Ой, узнают про это и ни за что не примут в комсомол». Костя, наверное, не выдаст. Он тоже страдает отрыжкой. Когда встречали Новый год, Костя танцевал вальс и тустеп. Правда, это было еще при белых. Вера с радостью вспоминает, что в ее биографии есть светлая страница: совсем недавно она вместе с Костей помогала Феде-большевичку срывать устроенный соучрабовцами в нардоме вечер танцев. Это безусловно зачтется.
Разговор у печки снова ожил. Заговорили все, перебивая друг друга. Чем больше Вера слушала, тем больше убеждалась в своем непонимании классовой борьбы. Кого слушать? Один говорит, что танцы нужно категорически запретить. Другой за то, чтобы танцевать только на свадьбах. Третий считает, что танцевать лучше всего дома, революция от этого не пострадает. Смазчик доказывает свое, долой танцы! Если в Чите одну девушку исключили из комсомола за то, что она пудрилась, то танцы во сто раз хуже пудры. Вместо танцев можно на комсомольских собраниях разучивать пляску. Попробуй тут разобраться, кто прав? Вывод пока один: состоять в комсомоле трудно. Вера с любопытством посматривала на Федю, надо к нему прислушиваться. Пусть будет так, как объяснит он. Но Федя, припертый вопросами к печке, сказал немного:
— Запросим уком комсомола, пусть пришлют циркуляр.
— А как быть до циркуляра?
— Будем греть танцоров на комитете!
Утихомирились ненадолго. Смазчик протянул Феде руку.
— Вы не дадите ли мне махорочки на закрутку?
На такого нельзя сердиться. Под общий смех Федя полез в карман.
— Для тебя, Сеня, с великим удовольствием! Бери, паря, кисет.
Смазчик нагнулся ближе к огню, чтобы свернуть цигарку, и Вера разглядела его руки. Все линии, морщинки, прожилки почернели от мазута. С такими руками возвращался когда-то домой ее отец и долго намыливал их жидким, как постное масло, зеленым мылом. Вера прониклась уважением к юноше. «Наверное, только-только с поезда и сразу в ячейку».
Все парни, кроме Кости, курили. Смазчик приставал к Феде:
— Не слыхал про самую толстую в мире книгу? Говорят, есть такая, называется «Капитал», я про нее на станции, около эшелона, чуток пронюхал. Вот бы почитать! А?
— Не советую! — Федя подкинул и поймал спичечную коробку. — Подумай, какое у этой книги название… «Капитал». То-то и оно-то!
— А кто эту книгу написал? — послышалось из темноты.
— Зачем нам знать! — Федя даже не повернулся в ту сторону, откуда прилетел вопрос. — Мы знаем, что не для нас, а для буржуев написана эта толстая книга, пускай буржуи ее и читают, им капитал-то нужен! Раскумекал?
Смазчик сделал большую затяжку, дым пошел изо рта и носа.
— Раскумекал! А что такое буржуй? Или еще есть капиталист. Какая между ними разница? Скажи, что за птица помещик? Отец говорит, что помещиков у нас, за Байкалом, отродясь не бывало…
Слишком много хотят комсомольцы от Феди-большевичка. Однако он и на этот раз знает что ответить:
— Зачем их всех делить да по-разному называть? Мы, большевики, знаем одно ясно слово — враги! Враги наши все эти буржуи, капиталисты, помещики. Так их и называй. Бей всех подряд, не разбирая… Мне-то с ними приходилось встречаться…
Разговор о врагах расстроил Федю. Он долго вертел в руках спичечную коробку, не отрываясь смотрел на разгулявшийся в печи огонь. Комсомольцы притихли, курили молча. «Ребята ничего, славные», — мысленно оценивала Вера своих новых товарищей. Ей уже казалось, что в ячейке она не впервые и давно всех знает.
Тишины и молчания не выносил один смазчик Широких. Этот непоседа тронул Федора за плечо.
— Ты не карася ли жареного там увидел?
В сжатых ладонях раздался хруст, Федя взглянул на расплющенную коробку, бросил в печь. Огонь лизнул ее и проглотил.
— Я партизанскую жизнь вспомнил! — признался Федя, поворачиваясь к смазчику.
— Ну и расскажи что-нибудь такое!
— Этого сразу не расскажешь!
Он помолчал и неожиданно тихо запел. В его песне говорилось о таежном буране… Гудела тайга, дрожали хребты. Бушевала морозная, колючая метель… Под ударами стихии падали могучие сосны… Эту песню мало кто знал. Но Вера знала ее. Сначала она беззвучно вторила Феде:
Ревет пурга. Заносит падь,
Растут могилами сугробы…
И вдруг к мужскому голосу присоединился девичий — чистый и звонкий.
Ах, жалко соснам умирать, —
Позеленеть весной еще бы!
В два голоса довели песню до конца. И тогда Федя рассказал, что однажды, в самом начале 1920 года одиннадцать молодых бойцов, выполняя задание штаба отряда, погибли в день страшной непогоды. Про них и сложена эта песня. В партизанскую землянку живым приполз двенадцатый обмороженный разведчик — Федор Комогорцев… Песня растревожила его душу. Федя встал со скамьи, сдернул с головы папаху. В память о погибших он повторил последний куплет:
Буран их будет заметать
И не споют им похоронный…
И будут люди умирать,
Но не сдадут свои знамена…
Слушая песню, Костя терзался. Как это ему раньше в голову не пришло! Весь класс для сочинений на свободную тему ищет героя не из книги, а из жизни. Да вот же он, герой, рядом, в ячейке. Федя-большевичок. И никому до сих пор в голову не пришло написать о нем…
Пока Костя размышлял, неугомонный смазчик затеял новый спор. Ему не нравится, когда говорят на грустные темы и от воспоминаний люди расстраиваются. Если уж заговорили сегодня в ячейке о том, что можно и чего нельзя делать комсомольцу, то как же обходить… галстук. Пусть Федя или кто-нибудь другой объяснит вот такое жизненное явление. Его отец мастеровой человек — плотник. При царе, да и теперь по воскресеньям, когда идет в церковь или в гости, он повязывает на шею галстук, и никто его не ругает. А сын плотника, молодой смазчик, член комсомольского комитета Сеня Широких боится повязать галстук потому, что ему могут сказать: «Зачем собачью радость прицепил?»
— Ведь скажешь, Федя?
— Скажу!
— У нас в школе, — ввязался в разговор Костя, — директор и Химоза ходят в галстуках.
— Сравнил тоже! — оборвал Костю Федя-большевичок. — Они кто? Из буржуйского сословия, беженцы! А мы кто? Комсомольцы! Мы в военных гимнастерках, нам республику от врагов защищать. Куда будем галстуки вешать? Для чего они нужны? Без ошейников проживем!
— Чепуха! Чистейшая чепуха!
Знакомый голос. Вера узнала его. Принадлежит он тому, кто кричал, что комсомольцам танцевать тоже надо, тому, кто спрашивал об авторе толстой книги «Капитал». Только голос доносится из темноты и кто именно кричит — не видно. Вера дернула за рукав Костю, он склонился к ней и, горячо дыша, рассказал на ухо, что из темноты покрикивает комсомолец Уваров. Ему уже 22 года, когда-то он учился в гимназии, потом стал телеграфистом, недавно приехал из Совроссии. Костя часто видит его в библиотеке, телеграфист берет много книг…
Между Уваровым и Федей началась словесная перепалка. Бывший красный партизан запальчиво бросил в темноту.
— Ты мне галстуком пролетарского сознания не затемняй! Кто в галстуке — тому не до революции.
Стукнуло об пол полено, на котором сидел Уваров. Это телеграфист вскочил, загорячился:
— А ты знаешь, что Ленин — этот величайший революционер и философ — ходит в галстуке?! Галстук — признак культурности…
От входных дверей на комсомольцев хлынул поток холодного воздуха. В комнату грузно ввалился Митя Мокин.
