Гурин взял Шуру под руку, она тут же прижала локоть к своему боку, и они пошли. Отойдя подальше от землянок, остановились. Гурин расстегнул Шуре шинель и, поддев руки ей под мышки, прижал ее к себе. Она доверчиво прильнула к нему, он нагнулся, отыскал ее губы и крепко поцеловал. Она ответила ему робко.
— Шура… — прошептал он. — Неужели это правда?
— Да… — шевельнула она губами, глядя ему в глаза.
Они шли медленно, молча и целовались через каждые несколько шагов.
У ее землянки Гурин приостановился, но она потянула его в дверь:
— Чего мы будем маячить на виду?..
Они вошли в землянку, она закрыла дверь на крючок.
……………………………………………………………………………………………………………
…Она гладила его волосы и приговаривала:
— Милый… Милый мой…
— Шурочка, — шептал он, — неужели это правда?
— А ты все еще не веришь?
— Я счастлив, Шура!.. Я люблю тебя…
— Ия, милый…
Какое-то время спустя дверь в землянку кто-то задергал снаружи. Шура зажала Гурину рот, насторожилась.
— Шура, открой… — послышался мужской голос.
— Кто там? — спросила Шура.
— Я. Открой, — нетерпеливо и настойчиво попросил тот.
— Что вы надумали? Глухая ночь, я сплю…
— Ты не одна?
— Одна. Что за допрос?
— Почему ты не была с нами? Я посылал за тобой…
— Я нездорова…
— Тебя не было дома.
— Я просто не отвечала, потому что нездорова.
— Открой!
— Не выдумывайте, капитан! — строго сказала Шура. — Что вы, в самом деле? Я шум подниму, вам будет стыдно. Завтра поговорим.
Капитан что-то промычал, поскрипел снегом — ушел.
— Кто это? — спросил Гурин.
— Да комбат наш. Напился, наверное, вот и пошел куролесить. Тебе пора, милый. Мне очень жаль расставаться, но мы ведь не дома, в армии, на войне.
Дома, несмотря на поздний час, Гурин долго не мог уснуть, размечтался. «Вот она, настоящая любовь!.. Любовь? Опять любовь… Что же это такое?» Вспомнилась Маруся, а потом и Марыся. Ведь и там была любовь. Была! Он страдал, мучился в разлуке. А теперь Шурочка… Нет, Шурочка — это совсем другое, ни с чем не сравнимое. Это, видать, прочно. Тут лейтенанту Елагину было бы не в чем его упрекнуть: он влюблен по-настоящему.
И Гурин стал мечтать уже о том, что вот кончится война и они с Шурочкой поженятся и поедут — жить к нему домой. Он уже и письмо в голове сочинял матери, но написать его пока не решался.
И вдруг однажды ночью объявили: «В ружье!», он подумал, что это очередная учебная тревога, и собирался с расчетом на скорое возвращение в лагерь.
— Ничего не забывайте, — приказал майор, убегая в штаб. Но и эти слова Гурин принял за обычные, учебные. Однако тревога есть тревога, и они с капитаном, как всегда, аккуратно собрали свои вещи, сложили в железный ящик партийные и комсомольские документы, закрыли на замок и понесли к штабу. Там уже стояла повозка, и Кузьмин грузил в нее штабное имущество. Они положили в эту же повозку свой ящик, связку разной литературы, вещмешки, и Гурин побежал в свою подопечную первую роту. Они с капитаном разделили роты на случай боевой тревоги: Гурину достались первые две, капитану третья, четвертая и разведвзвод. По давней привычке, Гурин больше находился в своей родной первой роте.
Когда он прибежал, курсанты уже были построены и командиры рот докладывали комбату о готовности. Выслушав доклады, комбат почему-то не спешил подавать команду «Шагом марш!», обстоятельно расспрашивал у офицеров о вооружении, боеприпасах и тут же приказывал пополнить запас патронами и гранатами. Похоже, что тревога была не учебной…
Наконец колонны тронулись в путь. Вышли на дорогу и взяли направление на город. Да, теперь уже точно — вперед, на запад. Гурин оглянулся на лагерь, подумал: «А как же пулеметный? Идет ли он с нами? Или остался? Или у него другое задание? Там Шурочка…» Спросить было не у кого и неудобно…
На западе небо полыхало пожаром, земля вздрагивала от тяжелых, приглушенных расстоянием разрывов.
Гурин поравнялся с лейтенантом Максимовым, хотел спросить у него о маршруте, но тот опередил его своим вопросом:
— Ты там ближе к начальству, не слышал куда?
— Нет, не слышал. Все случилось неожиданно.
— Говорят, Наши в наступление пошли. Прорвали фронт, Варшаву окружили.
— Думаешь, на Варшаву?
— Не знаю.
«Вот она, проклятая Германия!»
очью батальон прошел сквозь спящий, погруженный в темноту польский городок и вышел в поле. Погода была отвратительной — дул сильный ветер, мокрый снег сменился сечкой, дорога сделалась скользкой. Намокшие шинели отяжелели. Курсанты шли молча, устало, втянув головы в оттопыренные воротники.
— Не растягиваться! Подтянись! — время от времени передавалась команда. И всякий раз после нее в колонне наступало оживление — передние убыстряли шаг, последние подбегали, погромыхивая котелками; колонна на какое-то время уплотнялась, но потом снова незаметно растягивалась.
К утру стали уставать, все чаще и чаще спрашивали у командира взвода:
— Товарищ лейтенант, привал скоро?
— Прошли-то всего ничего — уже расхныкались, — бодрым голосом упрекал курсантов Максимов, а сам толкал Гурина в бок, шептал на ухо: — Сбегал бы вперед, поближе к начальству… Что они, в самом деле, думают? Люди устали. И сам я уже еле ноги волоку.
Гурин прибавлял шагу, догонял голову колонны, пристраивался к парторгу и замполиту. Майор, тяжело опираясь на палку, оборачивался к нему, спрашивал:
— Ну, что там?
— Устали. Привал просят.
— Известно, о чем солдат мечтает в походе! О привале. — Он усмехался. — Разве не так? А?
«Сам еле идет, а все шутит», — удивлялся Гурин.
— На ветру разве можно делать привал? — вдруг спросил он у Гурина серьезно. — А потом — нам приказ: идти форсированным маршем. Фронт наш прорвал оборону противника и пошел в наступление. На нас возложено выполнение боевой задачи, которую мы сможем выполнить только в том случае, если вовремя прибудем к месту назначения.
— Ясно. Об этом можно, наверное, курсантам сообщить? — спросил Гурин у майора. — Когда хоть приблизительно знаешь задачу — оно и идти легче.
— Пожалуй, можно. Никакого тут секрета нет, — разрешил майор и поморщился от боли в ноге.
— Товарищ майор, разве вам обязательно вот так мучить себя? Что вы, не можете сесть на повозку и отдохнуть?
— Обязательно! — сказал он твердо, заглянув Гурину прямо в лицо и обдав теплым дыханием его щеку. — Обязательно! Иначе хрен мне цена как политработнику. Призываю к одному, а делаю другое?
— Но ведь вы ранены?
— И что? Повесить на грудь плакатик: «Я ранен»? Чтоб знали. А иначе как же? — И, приблизившись вплотную к Гурину, ехидно сощурил глаза: — А ты почему идешь со взводом, а не с нами вот здесь? А? Думаешь, не понимаю твоей тактики? Понимаю: чтобы комсомольцы видели, что комсорг вместе с ними, как все. А будь ты все время здесь — они могли бы подумать, что комсорг где-то там зарылся на повозке в солому и дрыхнет всю дорогу. Разгадал твою тактику?
— Наверное, — согласился Гурин неуверенно, потому что он как-то вот так конкретно не ставил перед собой задачи, как вести себя в подобной обстановке. Просто в роте, во взводе он чувствовал себя свободнее, вольнее, чем среди начальства.
— И правильно делаешь, молодец, — продолжал майор. — Если бы ты сам до этого не дошел, я бы тебе подсказал. Но ты «сам с усам». — Он обернулся к капитану: — Верно я говорю, Бутенко?
Капитан забежал вперед.
— Что? Ничего не слышно, ветер.
— Спишь на ходу, Бутенко?
— Нет, пока только дремлю, — признался тот.
— Пойду к Дорошенко, в самом деле — пора подумать о привале. — Сказал Гурину: — Иди обрадуй хлопцев: скоро привал.
Гурин сошел на край дороги, стал поджидать свою роту. Первым шел взвод разведчиков. Лейтенант Исаев, не отнимая руки от подбородка, взглянул на комсорга:
— Ты, Жёра? Ну, что там, привал скоро?
— Скоро, товарищ лейтенант.
— Серьезно?
— Серьезно.
Исаев тут же опустил руку, поднял голову, взбодрился, крикнул своему взводу:
— Мальчики! Подтянись! Скоро привал!
Взвод ожил, заторопился, курсанты заговорили между собой.
Впереди первой роты шли капитан Коваленков и лейтенант Максимов.
— Узнал? — нетерпеливо крикнул Максимов.
— Так точно! — ответил Гурин, и по его веселому тону Максимов все понял, тут же обернулся к взводу и подал команду: — Подтянись! — и тихо, как бы по секрету, только передним: — Скоро привал!
— Кто сказал? — спросил у Гурина Коваленков.
— Майор Кирьянов.
Капитан вышел на обочину дороги, переждал один взвод, максимовский, второму сделал упрек:
— Ну, что вы растянулись! Ну-ка, подтянитесь! Скоро привал…
