Замечание-то ни к чему не обязывающее. Но его приняли к сведению. Разогнали всех работников института по предприятиям: составляйте расчеты, как уменьшить процент транспортных рабочих. Все трудятся в поте лица, выполняют указание. И мой мужик трудится. Только выводы-то у него оказались не те, что у других. «На самом деле, — докладывает, — транспортные рабочие у нас составляют примерно те же пять процентов, а их оформлено больше, и работают они, грузчики, шофера, механики, руководителями спортивных кружков, футболистами, культурниками, даже секретарями-машинистками, составлять расчеты на сокращение транспортников — то же, что делать мертвому припарки». Вот те и раз! Прими его соображения, значит, ломай установившуюся систему, доказывай, порти нервы, а жизнь-то дается один раз. Вот такая сыворотка.
Студенцов смерил рассказчика взглядом, в котором были недоверчивость и недоумение, тусклым голосом спросил:
— Ты же хотел о яркокрасногубых?
— Вот голова! Я же и рассказывал о них. — Головнин выдохнул сигаретный дым в форточку, поморщился — навстречу дохнуло сероводородом из дымящейся трубы ТЭЦ. — Что-то уж больно много стало яркокрасногубых, которых ничего не трогает, кроме собственного благополучия. А злы! Попробуй, затронь их благополучие — сомнут. Мужик-то мой, что живет напротив, с кем курим на лестничной площадке, говорит: тоже хочу быть яркокрасногубым, о себе думать буду… Ничего у него не получится, не из того теста вылеплен. Жена подыскала ему комнату в нашем доме; сам знаешь, все неустроенные собираются в нашем доме. Такой уж дом. Разменяла квартиру…
— Да мне-то какое дело до твоего мужика! До его квартиры! — Студенцова грызла досада, ему вдруг подумалось, что весь рассказ о странном мужике имеет к нему отношение, и это было неприятно, раздражало, не мог понять чем, но раздражало. И он вспомнил сегодняшний день, нелепый разговор с заведующим отделением Яковом Фридриховичем. Тот получил бумагу из милиции, смутился, растерялся. Студенцову было смешно и жалко на него смотреть, жалко было старика. «Голубчик, не хотел огорчать, боялся, отразится на работе. С утра ведь эта бумага печенку мне ест», — говорил он это к концу дня, когда Студенцов собирался домой. Такой скорбный, совестливый вид был у заведующего, что за него было стыдно. Никогда бы не сказал такого, уважал человека, а тут вырвалось: «Нашли вы, Яков Фридрихович, чем голову забивать. Не первый год живу, ко всему привык, за поступки отвечаю сам». — «Вот и хорошо, голубчик. — Старик будто не заметил грубости. — Вот сам и напиши на себя характеристику, требуют. Кто больше тебя знает, если не ты?» Был какой-то вывих, злость, понимал, что старый врач ни при чем, а оскорбил его, написал всего три строчки, смысл которых был: плохого за Студенцовым не водится.
— Есть что-то в нас такое дрянненькое, нехорошее, — сказал Студенцов, тут же подумав, что разговор с заведующим происходил в конце дня, письмо в милицию еще не успело уйти, надо будет завтра переписать характеристику, сделать серьезнее. — Лезет оно наружу. Подавляешь, стараешься подавлять, а оно все равно лезет, и в самые неподходящие моменты.
Заметив, что Головнин сосредоточенно морщит лоб, старается понять ход его мыслей, усмехнулся.
— А за женой я не поеду и сочувствовать тебе не собираюсь.
16
И теперь, когда прошло столько времени, Головнин отчетливо помнил все подробности посещения начальника районной милиции. Они были так измотаны неясностью, чего от них хотят, вопросами следователя, наконец непонятной шуткой Ломовцева, что на хорошее не оставалось даже робкой надежды. И если бы Иван Кузьмич накричал на них или просто не принял, сосчитали бы за должное. Но то-то и оно — ничего такого не случилось, и все обрадовались и не заметили в его словах того оттенка, с которым он сказал: «Если только это вас беспокоит».
Тогда Головнин чувствовал смутную тревогу. Вот как бы после крепкого застолья на другой день просыпаешься с ощущением вины, знаешь, ничего плохого не делал, и все равно гнетет. Примерно такое было у него чувство, когда вышли от майора. Но, раз все были довольны, не хотелось ничего говорить.
Он остался с ночной смены на утреннюю за Олега. Вот тоже парень с заскоками: стоит проиграть любимой команде, и он натурально болеет весь следующий день. Подменяй его! Но, пожалуй, и хорошо, что остался, своими глазами увидел запрос из района.
К Николаю Александровичу, начальнику цеха, по разным причинам у него было недоверие. Но начальство не выбирают…
В сущности в разговоре ничего такого не было. Николай Александрович вел себя попросту, пытался даже мальчишествовать, выглядеть этаким рубахой-парнем.
— Олега Иванова надо поставить на место — работает в зависимости от выигрыша или проигрыша «Спартака», — сказал он. — Куда это годится? Почему ты обязан гнуть за него спину?
Разговор происходил в конторке. Что больше всего не нравилось, начальник выгнал женщин — технолога и экономиста, сидевших за столами: «Разговор будет наедине». Какое там наедине! В цехе все стало известно в несколько минут.
— Олегу Иванову я задолжал смену, сегодня пришла очередь оплачивать ее. У нас договоренность. Главное, чтобы всегда кто-нибудь был на работе.
«Не ради же этого вызвал», — посчитал Головнин. Прежде никогда не вмешивались в такие дела, важно было, чтобы служба слесарей работала без срывов, а кто дежурит — Сидоров ли, Петров — было безразлично.
— Ты рассуждаешь, будто не надо никакой дисциплины. Каждый обязан выходить в свою смену.
— Я не считаю, что дисциплины не надо, но бывает, когда позарез нужен свободный день.
Припухшее лицо в красных прожилках, острый, прямой нос и неприятная снисходительная усмешка — все это Головнин схватил мгновенно и насторожился еще больше.
…Это было на вечере по случаю окончания года — завод получил грамоту министерства, — Сергей и Людмила только вышли из буфета; Николай Александрович катышком подкатился к Людмиле. Людмила и просяще и робко взглянула на Сергея: Николай Александрович был в хорошо пригнанном пиджаке, при модном галстуке. Сергей кивнул. Поразило его выражение лица у жены, расцвела, как не цвела и в первый год замужества. Вечер был испорчен. И как ни пыталась она после ласково заглядывать ему в глаза, ласково говорить, он не мог преодолеть отчуждения, возникшего у него во время танца.
— Нужен ему свободный день позарез, как же, — продолжал Николай Александрович. — Но не за тем я тебя позвал. Отзыв на тебя требуют из милиции.
Готовый ко всему худшему Головнин спросил с видимым равнодушием:
— Какой им нужен отзыв?
— О том же и я подумал. И позвонил, справился… Лично по мне, так вы правильно сделали: нашкодил — отвечай. Все по русскому обычаю… Сильно вы его избили?
Головнин с ненавистью, с нервной дрожью смотрел на него. «Ну что за люди! Почему у них проявляется злорадное любопытство? Выспрашивают подробности и находят в том утешение. Сильно не сильно — зачем это все ему?»
— Не били мы никого, понимаете, не били!
— Ну это ты говори дяде да в милиции, мне-то зачем? — Николай Александрович кривил губы, смеялся. — По делу, вам собраться да добавить, чтобы не жаловался. Ладно, ладно, — предупреждающе поднял он руку, видя, что Головнин пытается что-то возразить. — Есть у меня связи, все можно сделать, все уладить. Но сам понимаешь, должен же я знать в подробностях, что там у вас вышло. Как же иначе…
— Не били мы! — выкрикнул Головнин. Он был взбешен. «Ненавижу этого человека… Ору глупо, а ненавижу…»
Увидев в глазах Головнина злую неприязнь, Николай Александрович сам взорвался, отбросил лежавший под рукой карандаш, — будто мешал ему, — крикнул:
— И дураки! За это вас теперь бьют! Конокрадов раньше как лупили — не жаловались!
— То конокрадов.
— А он кто? Трактор спер, стального коня, как раньше говорили. Спер из гаража — и по своим делам, дебоширить…
— Нет у них гаража.
— Неважно! Из конюшни или еще откуда… Писать-то характеристику придется. Может, подскажешь, что писать?
— Вы это лучше сможете.
— Злишься, а почему — не знаю. Но ты прав: характеристику придется писать мне.
— Могу я быть свободным?
— Иди. Кто тебя держит.
Головнин вышел из конторки, сел на лавочку — место для курения. Все у него перепуталось. Редко кто говорит прямо в глаза, больше отмалчиваются, боятся осложнений. Вот и они хотели-то малость — показать мужику, что гнусно пакостить, а оказались виновниками. Зачем милиции понадобились характеристики? Разве не проще было написать: такой-то и такой-то вел себя непотребно, просим принять меры по административной или как там еще… другой линии. Это было бы честно. А здесь все неясно, с загадками. Для чего? Почему? Бумага-то идет не лично от майора Попко, не от следователя Колобкова, она идет из учреждения, и она считается официальной. Никак не могут понять, что человек, работающий в учреждении, еще не само учреждение, и если ты заботишься о своем покое, то аморально прикрываться вывеской учреждения… Сложно все это, что происходит…
