Ощущение изолированности особенно усилилось после одного боевого задания, на которое Матвей летал ведомым в группе Ловкачева. После посадки он задержался у самолета, осматривая пробоины, и пришел последним на доклад, за что получил публичный нагоняй:
— Лейтенант, потрудитесь в следующий раз не опаздывать. Мне вас ждать не положено, а должно быть наоборот. И запомните это, если, конечно, хотите, чтобы служба шла в правильном направлении…
Матвей промолчал, но ударил его Ловкачев больнее, чем суд. Он понял! Бывший подчиненный сознательно, долго выискивая повод, оскорбил и унизил его, подчеркнув этим, кто есть кто в настоящее время. Утверждался, раздавая долги за сорок первый год, когда он перед каждым летающим в бой лакействовал и готов был пройти через любое самоунижение.
Матвей понял, что Ловкачев не только открыто отомстил ему за свое пресмыкательство перед всеми идущими в бой в сорок первом, но и за подчиненность свою младшим по возрасту и званиям осенью и летом сорок второго, когда он, лейтенант, ходил подчиненным в боевых порядках у сержантов. Но ему еще и потому, что удар и оскорбление им Матвея лично ему ничем не грозит. Даже наоборот, начальство узнает о его «справедливой и строгой» требовательности.
Ловкачев, демонстративно оскорбив Осипова, понимал, что облака, снегопады, обледенение и огонь врага не главные враги в жизни Матвея. Главное не в войне. Главное в судьбе Матвея — неистребимое желание дивизионных начальников быстрее избавиться от него, закрыть трибунал его гибелью.
К этой мысли он пришел совсем недавно, наблюдая за вылетами Осипова. Задания давались персонально для него из штаба дивизии и такие, что из них вернуться обратно с докладом вряд ли было можно. Матвей же наперекор обстоятельствам жил. Вылеты почти все подтверждал фотоаппаратом, а иногда и помимо него партизанскими донесениями. Осипов Ловкачеву был нежелателен — ненужный свидетель его биографии по сорок первому году.
Сейчас, оскорбив штрафника, он надеялся: в дивизии узнают об этом. Сделано-то все в рамках закона. Без мата, строго и вежливо. В дивизии могут признать ею своим союзником.
Матвею хотелось поговорить с Мельником или Русановым, но его сдерживал Шамалов — секретарь парткома полка. Так сложилось, а может быть, Мельник и разделял функции, что секретарь больше общался с техническими службами и поэтому ежедневно видел Осипова на аэродроме, иногда у самолета, иногда в землянке. Мягкость и доверительность его в обращении с людьми располагала к откровенности, и разговоры с ним были для Матвея своего рода выпусканием пара, разрядкой напряженности, заземлением на правду и справедливость. Когда Матвей закусывал удила, Шамалов всегда находил доводы, чтобы успокоить его:
— Не торопись. Поверь мне как старому секретарю райкома: и комиссар, и Афанасий Михайлович все знают и все видят. Работают они и на твое доброе имя в полку, и в жизни. Поторопишься — обидишь их своим недоверием. Они понимают, вмешиваются, но ничего не могут изменить в данный момент. Я подслушал случайно фразу, сказанную Ловкачеву Русановым. Не знаю, о чем шла речь до этого, но услышал такие слова: «Старший лейтенант, в общении с подчиненным не задавайся. Будь ты вежлив. Ведь ты с ним в бой ходишь. В драке, как ни странно, порядочные люди не бьют лежачего».
После такой весточки Матвей более спокойно стал вспоминать поведение Ловкачева.
Увидел — летчики отстранились от замкомэска. Он оказался один. Индивидуальные общения с ним прекратились. Вопросов ему не задавали, просьб не высказывали, называли его только полным титулом. И Матвей воспринял это как осуждение одного и поддержку другого. И другим оказался он — судимый. Он — разжалованный.
Сосредоточенную замкнутость Осипова давно подметил и Мельник и, решив поговорить с ним, искал удобный случай, понимая, что официальным вызовом на беседу ничего не достигнешь.
Настала оттепель. Влажный ветер снял с елей и сосен белую фату и заставил их по-весеннему зазеленеть. Снег потерял свою белизну, заноздревател и осел. Воздух наполнился голубым туманом, переходящим в низкие облака. Самолеты, накрытые чехлами, стояли, как нахохлившиеся грачи. Никто не знал, когда кончится внеплановая весна, но воевать в такую погоду авиации было невозможно. Командование воспользовалось передышкой, отправило Русанова с группой летчиков и техников на завод за самолетным пополнением. Оставшиеся на аэродроме ремонтировали «илы», учились, чистились и по возможности отдыхали. Летной погоды не было, а дежурство эскадрилий на боевой вылет продолжалось.
Матвею надоело сидеть в прокуренной насквозь землянке дежурных летчиков, и он перебрался к своему «илу», стоящему у взлетной полосы. Петров был рад приходу командира. Быстро притащил ящик из-под стокилограммовой фугаски и сделал из него у колеса под крылом что-то напоминающее диван. Уселись рядом. Наговорились досыта. Решили пить чай, однако чаепития не получилось.
Подошел Мельник, улыбаясь, поздоровался за руку.
— Здравствуйте, экипаж. Ну, о чем говорим? Я с утра обхожу полковые владения, так что всех уже повидал, со всеми побеседовал. А вы получились как бы на десерт.
— О разном говорили, комиссар.
— Ну, если секрет, то не настаиваю.
— Секрета нет. Петров вот сетовал, что полк поредел, а линия фронта не изменилась. Он хоть и остается на земле, а душой все время рядом со мной воюет. Вы сами понимаете, нам с ним скрывать друга от друга нечего — в одном экипаже с сорок первого года, как Су-2 получили.
— Знаю и вижу. С тобой беда случилась, у Петрова лицо осунулось. Так близко к сердцу чужое несчастье может принять только настоящий друг. Но жизнь идет, и жить надо. Буду настаивать, чтобы трибунал повторно рассмотрел твой вопрос с учетом уже проделанной тобой боевой работы. Как думаешь? Не пора ли тебе немножко встряхнуться и в порядке шефской помощи позаниматься с вновь прибывшими летчиками и воздушными стрелками!
— Вы думаете, в моем положении это будет удобно?
— Удобно. Обиду демонстрировать не надо, а знания и опыт передай новым сержантам. Народ молодой, горячий, поэтому будь готов ко всему. Может зайти разговор и о суде. Если случится, не стесняйся, расскажи, только без геройства, критически. Сплетен после такого разговора не будет, а авторитет может возрасти.
— Летчиков новых учить — это понятно. А как Митрохин?
— С Митрохиным я уже говорил. Он не возражает.
— Какие же это стрелки прибыли?
— Стрелки и стрелки-радисты с бомбардировочных самолетов. Наверное, это связано с обещанием товарища Ильюшина дать двухместный самолет.
— Вот оно как… Хорошо бы самолет со стрелком получить.
— Желание твое мне понятно: «будет день, будет и пища…» А «пища» такая: прибыло-то шесть летчиков и шесть воздушных стрелков. Их готовили экипажами. Обещают шесть самолетов новой серии — с задним пулеметом для эксперимента. Митрохин решил так: четыре самолета командирам эскадрильи, один в управление полка и один тебе. Как видишь, и к тебе проявляет заботу. Ты садись за книжки: разберись с воздушной стрельбой. Проверь, что «стрелкачи» знают из теории. Может, еще ни разу и не стреляли, а вместо мешка в задней кабине сидеть будут. Так как с предложением?
— На предложение, товарищ комиссар, согласен.
— Вот и хорошо. У тебя, Петров, какие трудности? Как настроение?
— Настроение сейчас улучшилось. Посветлело на душе. Трудностей не больше, чем у других. Самолет исправен.
— Ну а все же? Если по-житейски?
— По-житейски? По-житейски есть одна думка.
— Давай ее для общего пользования.
— У многих глаза слезятся и десны кровоточат. Эти американские тушенка, колбаса и галеты, наверное, не очень-то с витаминами.
— Ну и что? Думаешь, цинга?
— Не знаю. Для этого есть доктора, а у меня — предложения. Надо на болота сделать разведку. Может быть, клюкву или морошку удастся найти. Это же лучшее лекарство. Если получится, то выделить несколько человек, как наряд на кухню, и кормить всех этой ягодой. Должно помочь.
— Давай твою руку. Предложение принимаю… Нет больше вопросов?… Ну, успехов экипажу… А ты, Осипов, садись за книжки и организуй школу. Летчиков сам вывозить на учебно-боевом самолете будешь… А потом и боем крестить. Надо быстрее копилку капиталом твоим доверху наполнить.
Во второй половине дня пошел густой снег. Вначале снежинки были большими и мохнатыми. Они не падали, а, перемешавшись с туманом, медленно оседали на землю. Когда снег оторвал туман от облаков и прибил его к земле, ртутный столбик в термометре начал падать, а снежинки стали маленькими и жесткими. К вечеру снег прекратился. Облака поредели, в разрывах между ними голубело небо.
Нижний край их порозовел от заходящего солнца. Термометр показывал уже ниже двадцати. Потепление кончилось.
