Мики сразу повеселел. Ухватился за санки и помчал Дунди вокруг площади. Снег теперь уже падал густыми хлопьями.
Элфи и Арпад смотрели на малышей. Стояли молча, не глядя друг на друга. У обоих хорошо было на душе, и им хотелось, чтобы так было бесконечно долго.
Наконец Арпад нарушил тишину:
— Много работы в парикмахерской?
— Конечно! — ответила Элфи.
Перевод Г. Лейбутина и И. Салимона
Моя кошка нежится перед печкой. И мне припоминается другая кошка. Та, из моего детства.
Помню, однажды в воскресное утро, уже одетый по-праздничному, я поспешил вон из дома, чтобы скорей показаться друзьям. Но, видно, слишком рано собрался: никто из ребят еще не выходил. А мальчишек, с которыми я водился, было немало, как барчуков, так и бедняков. Но дружней всех мы были с Андришем Чордашем, моим сверстником: ему тоже исполнилось семь, но был он куда умней меня. Еще бы, ведь он каждый день придумывал что-нибудь интересное. Или, на худой конец, забавлял нас только что добытым птичьим гнездом. А когда и птичьего гнезда не оказывалось, мы просто играли с Мицо.
Мицо — так звали его кошку. И чего-чего только она не вытворяла! Стоило Андришу свистнуть, и она была тут как тут, даже если перед тем охотилась в саду. Если Андриш, посвистывая, опускался на четвереньки, Мицо тут же вскакивала к нему на спину и принималась месить ее лапками, точно так, как хозяйки месят тесто.
И вот, не встретив никого поблизости от дома, я прямиком побежал к Андришу.
Жили они в низеньком, крытом камышом домишке. В то время на стене их лачуги красным мелом было выведено: «Лошадь — 1, человек — 1». Потому что в деревне стояли тогда гусары. Двор был обведен оградой из клепок. За домом находилась глинобитная конюшня, крыша ее и стены уже немного покосились, казалось, вся постройка собралась перекочевать на соседний двор. На середине двора стоял еще ветхий колодец, и в нем всегда бултыхалась пара лягушат.
И вот бегу я к дому Андриша, а оттуда мне навстречу несется истошный крик.
Я оторопел.
Это кричал Андриш.
«Бьют его? Или моют? — подумал я испуганно, по-детски оробев. — А если бьют, то за что?»
Вчера мы с ним швыряли камни в колодец, норовя попасть в лягушек. Может, ему теперь за это и влетело?
Ведь человек в таком возрасте никогда не знает, за что его могут наказать.
Я осторожно подобрался к заросшей бурьяном клепочной ограде и заглянул во двор. Андришку мыли. Бедняга гнулся над тусклой глиняной миской, что стояла на земле, возле порога, а мать безжалостно намыливала ему физиономию.
По правде говоря, я и сам не был охотником мыться. Мало приятного, когда тебя окачивают холодной водой и залепляют кусючей мыльной пеной твои глаза. Только, к счастью, в этом отношении я был давно уже предоставлен самому себе и, надо сказать, мылся довольно честно, в особенности если ловил на себе взгляд кого-нибудь из взрослых.
Теперь я с глубоким сочувствием наблюдал через забор за своим визжавшим и барахтавшимся другом. Ведь, кроме меня, некому было его пожалеть.
Гусар сидел перед конюшней. Курил трубку и посмеивался.
— Это, брат, пока цветочки, ягодки впереди! — сказал он Андришу, выколачивая трубку о каблук сапога. — Да знаешь ли ты, чем тебя в солдатах оттирать будут?
Андриш ничего не ответил; не только потому, что не знал, но и потому, что рука матери как раз пенилась на его губах.
— Кирпичом, вот чем, — сам же и ответил гусар.
И провел рукой по своему смуглому, как у итальянца, лицу. Возможно, это было невольным движением воспоминания. А может, ему просто захотелось нащупать усики. Усики состояли из нескольких волосков. Их-то он и закручивал то и дело, да еще как лихо.
Андриша наконец спасла из железных рук матери старшая сестра Юли. Вышла из дома полураздетая, с недоплетенной косой, схватила Андриша и давай наскоро вытирать его, приговаривая:
— Не реви, Андришка, не надо!
Терла-терла Андриша полотенцем, а потом взяла и расцеловала его в обе щеки. Из белоснежной рубашки виднелись ее руки, круглые, крепкие, а когда она взглянула на меня, мне показалось, что глаза ее точь-в-точь, как у кошки Мицо.
Возможно, такое только мне пришло в голову, потому что в детстве я считал, что в каждой собаке, кошке непременно есть какое-то сходство с хозяевами. Пожалуй, впервые я это подумал, будучи в гостях у старого нотариуса. У старого нотариуса был бульдог. И бульдог этот, и его хозяин скалились совсем одинаково.
— Вот так, мой воробышек, вот так, — приговаривала Юли, нежно вытирая голову своего братика. — Видишь, как хорошо вымылся твой дружок, какой он чистенький! И Мицо тоже умывается, вон, погляди, как ловко!
Андриш еще раз всхлипнул, затем сквозь слезы улыбнулся Мицо. Кошка в самом деле умывалась, сидя на срубе колодца. Смочив подушечки лапок, она водила ими по голове, по ушам, так, как это делал гусар у дверей конюшни, когда, глядя в круглое зеркальце, расчесывал волосы на прямой пробор.
Между клепками забора, появилась голова. Цыгана, собаки управляющего имением. Вслед за головой, извиваясь, пролезло все туловище — что поделаешь, коли таксой уродилась, бедняга, — не то прыгала бы через заборы. Словно позавидовав кошке за то, что Юли ее похвалила, она, подтянувшись к срубу, со свирепой ненавистью зарычала на Мицо.
Мицо, ясное дело, не стала дожидаться. К тому времени, как пес дотянулся до нее, она тоже была на ногах. Вытаращила на собаку глаза, дунула, потом плюнула на нее, залепив ей одновременно и оплеуху.
Цыган чуть не свалился от возмущения.
Ох, и жарко пришлось бы кошке Мицо, не прыгни она вовремя на колодезный столб. Там она преспокойно принялась облизывать свои лапки и, насмешливо мигая, поглядывала сверху вниз.
Потом мы с Андришем увлеклись новой игрой: стали мастерить из тыквенных листьев дудки и играть на них, подражая гусарам.
Очнулись мы от игры только тогда, когда уже во второй раз загудел колокол. Надо было идти в церковь. К этому времени и Юли оделась. Она вышла нарядная, вся в лентах, щеки у нее разрумянились. Покачивающейся походкой пошла она к церкви.
Гусар, прислонясь к столбу забора и покручивая ус, проводил ее долгим взглядом.
Как-то осенним днем говорит мне Андриш:
— Надо тебе котенка?
— А где он?
— На сеновале, над конюшней.
— А много их там?
— Много.
Мы бегом пустились к конюшне.
Гусар уже давно не жил у них. Убрался полк восвояси. Только на стене дома осталась памятка: выцветшая красная надпись: «Лошадь — 1, человек — 1». И двор изменился с тех пор: вдоль забора буйно разрослись долговязые подсолнухи с поникшими черными в желтых кружевах головами. И сады стали желтыми, порыжели, пожухли…
Мы мигом взобрались на сеновал. Котят здесь и вправду было много, они бессмысленно ползали друг по дружке. Мицо сидела между ними и приглаживала языком то одного, то другого. Мицо была их мать. Как странно глядела Мицо!
— Миау! Миау!
Она как будто спрашивала: «Ну, с чем, ребятки, пожаловали?» Потом продолжала умывать своих малышей. И мурлыкала. Так, словно тихонько касалась струн контрабаса. Мы с Андришем смотрели на все это и дивились.
— Ну, какого тебе дать? — спросил наконец Андриш.
— Рыжего!
Только один и был рыжий. Остальные полосатые, как мать.
Вдруг из дома донесся шум — кто-то ругался, кто-то плакал.
Я испуганно поглядел вниз. Вдруг Юли, красивая взрослая сестра моего друга, выбежала во двор и бросилась под стрехой на землю. По ее лицу катились слезы. Она была желта, как листья деревьев.
— Что с твоей сестрой? — спросил я едва слышно.
— Не знаю, — пожал плечами Андриш. — Больна, что ли?
Из дальнейшей перебранки я ничего не понял. Помню только, что Юли все повторяла:
— Это неправда! Неправда!
Но там стряслась, наверное, большая беда!
В деревнях часто приключаются большие беды. Дети все видят, слышат, но тут же и забывают. И я бы не вспомнил больше об этом, не появись на четвертые сутки двое мрачных вооруженных жандармов.
Они пришли, чтобы забрать Юли.
Юли пряталась в лесу. Ее там нашли и вывели уже в кандалах.
Дети гурьбой плелись следом. Среди них был и я. За Юли, ломая руки, спотыкаясь, шла мать. Юли не плакала. Она была бледна, даже очень бледна. Верхняя юбка ее была закинута на голову, будто от дождя. Горестно опустив глаза, она шла, с трудом переставляя ноги, меж двумя жандармами. Ее вели к зданию сельской управы.
Дело это взбудоражило всю деревню. Женщины рассуждали о чести. Выходило, Юли согрешила против чести. А когда увидала жандармов, бросилась в лесной колодец. К счастью, колодец почти пересох. Ее вытащили.
