— Ну, что вы растянулись! Ну-ка, подтянитесь! Скоро привал…
Последние слова подхватились, как эстафетная палочка, быстро передались от одного к другому и уже унеслись куда-то в самый конец колонны, уже и не слышно их, а только чувствуется, что они сделали свое, взбодрили людей, колонна закачалась живее, энергичнее. Гурин стоит рядом с капитаном, и его распирает радость, будто это он оживил колонну.
Привал устроили в лесной лощинке — тихой и уютной. Где-то вверху в ветвях шумел ветер, а внизу было затишно и тепло. Курсанты повалились кто на кусты, кто прямо на припорошенную снегом землю, кто прислонился спиной к стволам высоких сосен.
Но привал был недолгим, только успели переобуться, немного передохнуть — и снова в путь, пока не остыли.
Фронт громыхал впереди все ближе и ближе, и все были уверены, что идут они под Варшаву. Но вот грохот уже оставался справа, и похоже было, что они заходят с фланга. Когда же на третьи сутки батальон остановился на короткую дневку в большом польском селе, курсанты перво-наперво стали спрашивать у местного населения дорогу на Варшаву, и поляки неизменно показывали куда-то на северо-восток, где действительно гремел фронт. Но еще сильнее гремел он слева от них.
— А там что?
— Там — Познань.
Получалось, что фронт уже был вокруг них. Не попали ли они в окружение?..
Но командиры были спокойны, и курсанты, позавтракав и посудачив немного, улеглись спать, потому что вечером снова предстоял марш.
Политработники втроем заняли отдельный дом с очень гостеприимными хозяевами. И дети — двое мальчишек и девчонка, и сама мать смотрели на них с радостным любопытством и изо всех сил старались сделать им что-либо приятное. Но они так устали, что отказались даже от предложенного обеда.
— До вечера, матка, — объяснял хозяйке капитан. — До вечера. А сейчас будем спать.
Она поняла, посочувствовала им.
— Война — тёнжка, — сказала она и принесла им свежее белье. И как они ни убеждали ее, что им не нужно белье, что им достаточно какой-нибудь подстилки на полу и они по-солдатски на шинелях отлично отдохнут, — она не согласилась с ними и приготовила обе кровати: одну Гурину с капитаном, другую — майору. После этого, пожелав им «добже спать», увела с собой ребятишек.
Майор так натрудил ногу, что не мог сам снять сапог. Гурин помог ему стащить сапоги, майор размотал портянку и обнажил посиневшую и распухшую выше щиколотки ногу. Морщась от боли, он помял ее, потом попросил Гурина:
— Сходи, пожалуйста, позови Люсю.
Люся — лейтенант медицинской службы, батальонный врач — пришла, осмотрела ногу и сказала, что майор зря так безжалостно относится к больной ноге. Она попросила хозяйку нагреть воды, чтобы майор мог попарить ногу, а замполиту объявила:
— Идти вам больше нельзя, товарищ майор. Вы с этим не шутите.
— Ах ты, Люся, Люся! — заулыбался он. — Так и хочется тебе потерять меня где-нибудь.
— Наоборот!
Вскоре хозяйка принесла горячую воду. Люся попробовала ее рукой, предупредила майора, чтобы он потом замотал ногу потеплее, и ушла. И тут же пришел к ним комбат.
— Ну что, замполит? Распаялся, говорят?
— Уже доложила! — прохрипел майор. — Ничего, оклемаюсь до вечера.
— Я думаю вот что, майор, — сказал комбат серьезно. — Вечером, если тебе не будет хуже, уедешь вперед на попутной.
— Куда? Конечный маршрут неизвестен!
— На сколько известен, на столько и уедешь. Возьмешь себе в помощь курсанта побоевее и уедешь. А там подождете нас, и отдохнешь.
— Посмотрим вечером, — сказал замполит.
— Оно и сейчас видно, — кивнул комбат на майорову процедуру. — После этой припарки надо на печи лежать, — комбат улыбнулся, широкие крылья его носа вздрогнули, он пошевелил правым плечом, словно там что-то задевало старую рану, повернулся к двери. — Ладно, отдыхайте.
Гурин с капитанов разделись до белья и нырнули в высокую постель, утонув в пушистой и мягкой перине.
— Едрит твою за ногу!.. — воскликнул капитан, натягивая на себя вместо одеяла такую же пышную перину. И тут же захрапел, не успев согнать с лица блаженной улыбки.
Проснулись они не от общей побудки, а от приглушенного голоса на хозяйской половине: хозяева явно были чем-то возбуждены. Майор поднял голову, прислушался, посмотрел на Гурина, спросил:
— Что там — случилось что?
— Не знаю.
Словно ждал их пробуждения, дверь в комнату тихонько отворилась и в щель просунулась беленькая головенка самого маленького хозяина. На его мордашке был написан такой восторг, словно ему только что подарили дорогую игрушку.
— Пане майоже, — сказал он тихо, поглядывая на спящего капитана, — юж Варшава визволено!
— Варшава вызволена? — переспросил майор. — То есть добже!
— Так! — подмигнул мальчишка майору и скрылся.
«Варшава, Варшава», — только и слышалось из-за двери, пока они одевались. А на улице было всеобщее ликование: поляки одни группами стояли возле ворот, другие ходили из дома в дом, громко извещая соседей о радостной вести — Варшава свободна! Наших курсантов и офицеров на радостях угощали праздничным обедом, оставляли погостить у них подольше.
Гости не меньше поляков радовались освобождению Варшавы, но праздновать с ними долго не могли. Более того, чтобы курсанты не успели поддаться общему настроению и не напились за компанию с местным населением, комбат приказал срочно построиться и — в путь.
Поляки провожали их весело, и в глазах курсантов стояла нескрываемая тоска: такой праздник остается позади! От некоторых попахивало спиртным — успели-таки «причаститься», но офицеры не наказывали их, делали вид, что ничего не замечают, — понимали: такое событие! И соблазн действительно велик — устоять трудно.
Уже на другой день им стало ясно, что Варшава осталась позади, а они шли строго на запад. Их то и дело обгоняли колонны танков, артиллерия на автомобильной тяге, машины, битком набитые солдатами, которые смотрели на пехоту с высоты студебеккеровских бортов, посмеивались и обязательно отпускали уже известные на всех фронтах шуточки.
Курсанты, переделав поговорку, кричали в ответ:
— Люблю пехоту — только идти неохота.
Идти — не ехать; конечно, неохота, но они шли. Шли днем и ночью, иногда делали броски по пятьдесят и более километров. Гурин уже и счет дням потерял — сколько они находятся в походе?.. То ли неделя прошла, то ли больше, а кажется, что целая вечность. Уже и погода давно изменилась — стоит теплая, весенняя, словно батальон попал в южные края.
Наконец они, кажется, догнали фронт: его дыхание чувствовалось совсем близко, и командиры все больше и больше стали о чем-то совещаться, что-то уточнять; остановки следовали одна за другой, пока они не свернули с дороги и не наткнулись на готовые немецкие траншеи. Командиры взводов развели курсантов по ходам сообщения, заняли оборону, как на передовой. Но той напряженности и нервозности, какая обычно бывает на переднем крае, здесь не было: все ходили в полный рост, курсантам разрешили отдыхать, пули над головой не свистели. Только с наступлением темноты фронт, показалось, приблизился: небо на западе побагровело, видны были сполохи пожаров и даже «фонари», подвешенные самолетами.
Батальон находился во втором эшелоне.
Утром комбат созвал всех офицеров и объявил, что наши войска перешли старую польскую границу и вступили на территорию Германии. Окружена Познань. Фронт быстро продвигается вперед. Батальону приказано очистить тылы армии от остатков немецких групп в лесах и населенных пунктах. В частности — впереди немецкий пограничный город Лукац-Крейц. Передовые части прошли его с ходу, вполне возможно, Что там еще остались фаустники и пулеметные гнезда.
Майор поставил каждому подразделению конкретную задачу и наметил пункт сбора — на западной окраине города.
Центральным направляющим по дороге прямо на город шел разведвзвод лейтенанта Исаева, и Гурин присоединился к нему. Исаев не преминул по-своему откомментировать его появление в своем взводе:
— Мальчики! Теперь не дрейфь: с нами комсорг! — и тут же добавил: — А вообще он парень ничего, я его знаю.
Они вышли на шоссе и, растянувшись в две цепочки, направились в город, который вскоре завиднелся на горизонте островерхими кирхами. Сразу за железнодорожным переездом на обочине дороги был укреплен большой щит с надписью: «Вот она, проклятая Германия!» «И когда только успели? — удивился Гурин этому щиту. — Неужели славяне несли его с собой, когда шли в наступление?.»
— Братцы, Германия! — вдруг заорал истошным голосом сержант Грибков, указывая на щит. — Германия!.. — Лицо его исказилось гримасой мальчишеской радости и яростной злобы одновременно. — Дошел! Братцы… до-ше-ел!.. — Из глаз его брызнули обильные слезы, потекли по щекам, но он не замечал их, стоял, словно обезумевший, с неподвижными глазами, протянутой рукой в сторону щита и твердил одно слово: — Дошел!.. Дошел!..
