— Думаю, что это только начало. — Ято отвалился на спинку дивана, жестом этим давая понять, что он, и только он, в данной ситуации хозяин положения. — Я уполномочен зачитать вам письменное заявление, — и вынул из кармана сложенный вчетверо листок. Торжественно начал чтение: — “Японская империя имеет строго справедливую позицию по отношению к СССР, который является нейтральным государством…”
Оторвал взгляд от текста. Но эти двое русских не отреагировали на столь торжественную преамбулу.
— “…В настоящее время Япония ведет войну против Великобритании и США, поэтому Япония не может не обращать внимания на любые действия, которые могут помешать нашим операциям на море. Ваш пароход вступил в запретный район наших оперативных действий…”
— Протестую, — резко прервал его капитан. — Район, в котором мы находимся, согласован с вашим правительством для плавания советских судов. Если бы он был закрыт, мы немедленно получили бы уведомление из Владивостока.
— Этот вопрос будет исследоваться, — недовольно буркнул лейтенант и продолжил чтение: — “…отправил по радио шифрованную телеграмму, когда увидел эскадру”.
— Я категорически отвергаю обвинение в передаче данных об эскадре!
— Вопрос будет исследоваться… “Поэтому вы обязаны следовать в порт Японской империи для подробного выяснения обстоятельств”.
Ято положил текст заявления на столик. Выкрикнул:
— В случае отказа будет открыт огонь!
На Рябова, казалось, это предупреждение не подействовало. Он не спеша раскурил сигарету. Сам внимательно перечитал текст. Задал вопрос:
— Вы камикадзе, господин Ято?
— Я не пил чашу сакэ. — Лейтенант не понимал, куда клонит этот русский.
— Ну, чашу сакэ мы можем заменить рюмкой водки. Тонуть придется вместе.
Ято осклабился:
— Шлюпка у борта. Мы успеем отойти.
— В этом случае не успеете.
Ято прокричал что-то связному. В каюту ворвались пятеро матросов, направили карабины на Рябова и Соколова. Щелкнули затворы. Дуло карабина покачивалось на расстоянии нескольких сантиметров от лица Олега Константиновича. Он не смог бы даже шевельнуться, если бы матросы напали на капитана. Он отвернулся от вороненого дула, встретился взглядом с Николаем Федоровичем. На его лице, по-прежнему непроницаемо спокойном, он искал ответа на вопрос: “Что вы делаете? До какой грани решили дойти? Ведь в шифровке Владивостока ясно сказано: “Сопротивление не оказывать”. Значит, все еще не так плохо. Если бы война, тогда было бы сказано — не отдавать судно любой ценой. А значит, даже ценой жизни… Но ведь такого приказа нет. Так что вы делаете, капитан?” Но ему почудилось, что Рябов даже усмехнулся. Открыл ящик письменного стола. Соколов знал, там лежит пистолет. Однако Николай Федорович вытащил пачку сигарет, распечатал ее, щелкнул зажигалкой. Затем поднял трубку телефона:
— Вахтенного штурмана ко мне.
Тот вошел, оторопело замер.
— Запомните все, что, здесь видите. Точно занесите в вахтенный журнал. Поднимите сигнал “подчиняюсь силе оружия”. Выполняйте. Все.
А стволы карабинов продолжали раскачиваться перед лицами капитана и первого помощника. Лишь Ято резким движением загнал свою саблю в ножны. И капитан тут же заявил:
— Прикажите нижним чинам покинуть каюту.
— Здесь зона действий нашего флота! — Голос лейтенанта был полон ярости. — Здесь приказываю я!
— Лейтенант императорского флота незнаком с морским правом?
— Здесь право войны!
— Но не с нами.
— Скоро и с вами!
— Не забывайтесь. Вспомните начало заявления своего уполномоченного. Так вот, согласно морскому праву вы сейчас находитесь на территории нейтрального государства и под защитой его флага. Под защитой… Прошу убрать нижних чинов. Ну вот, так бы сразу. Как видите, не я, а вы тянете дорогое время. Олег Константинович, присядьте поближе, обсудим детали. Вы тоже можете сесть, господин лейтенант…
Соколов заметил: вдруг слетела спесь с лейтенанта. Он послушно плюхнулся на диванчик. Вытер носовым платочком вспотевший лоб. А капитан продолжал:
— Итак, подчиняясь силе оружия, которую вы так ярко продемонстрировали, и возвращаясь к нейтралитету, хочу задать ряд вопросов. Первый: полагаю, нас будет конвоировать эсминец?
— Так точно.
— На борту останутся все, кто прибыл с вами в шлюпке?
— Никак нет. Я и четыре матроса. Полная вахта.
— Гарантирую, мы из-под ваших пушек не сбежим. Можете вернуться.
— Никак нет, Не имею права, Приказ.
Но тут Ято спохватился, снова выпятил грудь, выставил саблю, обеими руками оперся об эфес:
— Я буду давать курс. Я буду контролировать исполнение команд уполномоченного. Я лоцман…
Капитан тем временем снова снял телефонную трубку, приказал дать малый вперед, как только шлюпка отчалит от борта. Велел “пошевелиться на полную катушку” на камбузе. Приказал “уплотнить палубную команду”, Ято прервал свою тираду, потому что не понял, что такое “катушка” и что значит “уплотнить”. Решил, что разговор ведется на внутреннем коде, и насторожился. Но Рябов пояснил, что речь идет о каюте для матросов, не торчать же им между вахтами на палубе. Выразил сожаление, что не может выделить отдельное помещение для лейтенанта согласно его рангу и полномочиям. Но если ему оскорбительно отдыхать в обществе нижних чинов и если долг велит непрерывно находиться на мостике или в штурманской, там есть диванчик.
В коридоре появилась камбузница — крахмальная шапочка на голове, белоснежный крахмальный фартучек. Как в ресторане. Бесцеремонно отодвинула локтем японца-матроса и его карабин, павой прошла по каюте, поставила поднос на стол.
— О, свежая рыба! — Ято расплылся в улыбке. — Но вы сообщали о трудностях с продовольствием.
— Это заслуга ваших летчиков. Они разбомбили прекрасный косяк сельди. Восхищен их меткостью. Кстати, мой протест по поводу беспричинного обстрела передан уполномоченному?
— Так точно, — кисловато отреагировал Ято.
— Благодарю. Я вам гарантировал кое-что взамен чашки сакэ?
Капитан подошел к сейфу, извлек и поставил на стол виски и водку.
— Что предпочитаете, враждебное виски или нейтральную водку?
— О, русская водка! — оживился лейтенант.
— Вы эту информацию тоже передадите через связного?
Ято что-то выкрикнул, и матрос послушно повернулся спиной.
Несколько раз вздохнула и ровно застучала судовая машина. Зашелестела вода за бортом. “Ангара” неспешно тронулась в путь, на запад. За иллюминатором каюты маячил эсминец.
К вечеру ветер стал быстро усиливаться и достиг ураганной мощи. Ход снизился до пяти узлов. Невидимыми, могучими ладонями ураган сдерживал пароход. Из промозглой, свистящей, грохочущей тьмы появлялись, медлительно вздымались до уровня мостике рваные белесые гребни, с которых слетали клочья пены и брызг. Они вздымались все выше, медленнее. И стремительно, с огромной силой обрушивались на палубу, ударяли о стену надстройки, прокатывались по судну, уходили в черноту ночи. И из тьмы возникала, вздымалась новая волна. Зыбкая, размытая полоса гребня делила надвое черноту моря и черноту неба. Под утро — определить, что приближалось утро, можно было лишь по часам, потому что мгла была столь же плотной, как и ночью, — валы стали налетать как бы со всех сторон. Беспорядочная, грозная толчея волн, странная, сжимающая легкие, голову холодная духота предупреждали, что “Ангара” сама лезет в центр тайфуна… Эсминцу тоже приходилось несладко. Его швыряло как пустой спичечный коробок. И были мгновения, когда вахтенный штурман видел его палубы как бы сверху, как бы с летящего на бреющем полете самолета, Эсминец подносило опасно близко к пароходу. Порою он вообще скрывался из виду. Ято с ловкостью кошки пересекал уходившую из-под ног палубу, выбирался на крыло мостика под удары волн, секущий ливень. Возвращался в рубку, лишь когда снова замечал черную тень корабля и его сигнальные огни. Он страшился, что в этом сумасшедшем вихре, пляске волн эсминец потеряет “Ангару”, и потому еще яростнее, еще упрямей требовал, чтобы штурман, несмотря ни на что, соблюдал курс 315.
В штурманскую капитан не выходил. С вахтой, с машинным отделением общался только по телефону. Он подчинялся силе оружия. Он шел под конвоем.
Здесь, в каюте, сейчас он был один. Но и наедине с самим собой Рябов привык держать эмоции в узде. Иначе невозможно думать. Иначе не принять взвешенное, точное решение. Николай Федорович не был удовлетворен маленькой победой в войне нервов. Это ведь всего-навсего лейтенантишка, правда, за спиной его орудийные дула. Но там, в каком-то неизвестном порту, на борт поднимутся иные гости. Они готовятся к встрече. Снова и снова возвращалась мысль: почему эсминец не запретил радиопередачи? Почему? Ведь до сих пор — это он знал из инструктажа во Владивостоке, из разговоров с капитанами, — оказавшись на борту советских пароходов, японцы первым делом изгоняли из радиорубки радиста. А здесь странная забывчивость. Умышленно подталкивают: дай радиограмму, в которой, так сказать, авансом обвинили.
