Может быть, и здесь так же? Может быть. Тот майор из экипажа темнит что-то. От него только матерные слова и услышишь. Сказал, что всех он согнет в бараний рог. Сказал, что если откажутся от работы, всех пересажает. Но ребятам плевать на его слова. Им главное — дождаться демобилизации.
— Опять расселись, по местам!
Из штольни выкатывается мичман. Отчаянно матерится, кричит. Вначале действовало, теперь — нет. Привыкли. Не обращаем внимания. От нашего невнимания мичман распаляется еще больше. Переходит к угрозам. В первую очередь подступает ко мне. «Я вам приказываю встать, юнга!» Если стою: «Как вы стоите, юнга!»
— Хватит! — кричит Леонид и поднимается. — Ты чего на ребенка навалился!
— Ребенка нашел, — огрызается мичман. — Твой ребенок кобылу кулаком свалит.
И все равно, когда Кедубец встает, идет на мичмана, тот не выдерживает. Он отступает, но напоследок грозит: «Вы у меня запоете…», «Я вам устрою…». Каждая фраза заканчивается матом.
Мичман маленький, шустрый, рыжий. Неряшлив до безобразия. Никогда-то у него ремня нет на брюках. И вечно рваный китель на нем. Я таких моряков в жизни не встречал.
В первые дни я робел не столько перед мичманом, сколько перед его званием. Оно морское. У мичмана есть лодка с мотором. Он ходит в море. Каждый раз, когда мичман отходит от берега, я неотрывно смотрю ему вслед. Вот лодка подняла нос, осела корма, побежали по глади моря волны, от лодки до берега протянулся след. Уже и мичман скроется за небольшим островком, а я сижу и смотрю в море.
— Сколько волка ни корми, он в лес глядит.
Рядом со мной Кедубец.
— О, народ! Как правдивы твои народные слова!
Мичман медленно отваливал от пирса.
— Кугут снова пошел на промысел, — сказал Леонид и сплюнул.
— Что такое кугут? — спросил я.
— Кугут? О, юноша! Кугут — это обыкновенный хапошник, которому, сколько ни дай, все мало. А этот… Ярко выраженный экземпляр, — кивнул он в сторону моря. — Сегодня он закинет сети, возьмет улов. Жена его знает что к чему. Она знает, что есть нефтяники, поедет на самые дальние промыслы, загонит этот улов втридорога.
Солнце светило, море обсасывало прибрежную гальку. Мне показалось, что кто-то мазанул огромной кистью, и море, отшлифованный водой и солнцем пирс, и само солнце стали серыми. Я вспомнил привокзальные рынки, горластых теток: толстых и сварливых, жадных, готовых в любой момент к самосуду, только тронь что у них, только попадись. И мичмана я уже видел без кителя, без погон. Он сидел в розвальнях хмельной, в засаленном полушубке, с кнутом в руке, как тот мужик, когда нас с Вовкой Зайчиком чуть было не прикончили на базаре. Мичман лузгал семечки, не сводил со шпаны своих цепких глаз, стерег добро, которым бойко торговала его бабенка. Слово мичман, все, что несло оно мне с собой, отделилось от этого рыжего мужика.
Понял, что-то готовится. Друзья мои громче смеются, поминают мичмана, возбуждены. Вскоре и меня посвящают в тайный замысел.
У мичмана есть сарай. В сарае — производство по изготовлению сухой, вяленой, копченой рыбы. Ночью мы идем к этому сараю.
— Юноша, — говорит мне Кедубец, — только вы с вашим изящным телосложением можете проникнуть в этот замок. Вы видите маленькое окошко?
— Вижу.
— Быстро ко мне на плечи.
Я забираюсь на плечи и ныряю в сарай. Рыбы много. Я швыряю ее в окошко больше часа, до тех пор пока в сарае не остаются только мыши. Мы возвращаемся к себе. Костя и Миша приходят под утро и тоже ложатся спать.
…Мичман плакал. Не как-нибудь, по-настоящему. Вся наша группа ходила к сараю и на то место у пирса, где стояла лодка. Все удивлялись, говорили: «Ну надо же так обчистить, хоть бы хвост оставили пососать». Особенно сокрушались о лодке, о сетях, потому что пропали и они.
— Я знаю, кто это сделал!
Леня Кедубец произнес фразу отчетливо, громко. Мичман метнулся к нему.
— Это могли сделать только жулики, — сказал Леня. — Вор у вора дубинку украл.
И тогда мичман унизился. Он стал просить вернуть ему лодку, сети.
— Можно подумать, что жулики мы. Вы в своем уме, мичман? Вызывайте следователя. Расскажите ему, почему у вас лодка, сети, так много рыбы. Нас в это дело не впутывайте. Вас демобилизуют, если не сказать большего, за браконьерство, а мы? При чем здесь мы? Днем мы работаем, по ночам спим. Луна и бог тому свидетели. И не глотайте собственные сопли, на вас противно смотреть.
Сказав эти слова, Леня повернулся и пошел. Мы — следом, и весь день таскали ящики. Мичман был тише воды ниже травы. Так продолжалось несколько дней, пока он не оправился от потери. Как только пришел в себя, сразу же и припомнил нам и рыбу, и лодку, и сети. Стал донимать нас приказами, браковать все, что мы сделаем. Назревал конфликт. Он мог бы кончиться обычным мордобоем, если бы не Кедубец.
— Нет, — сказал Леня, — так дело не пойдет. Надо что-то придумать.
— Бойкот?
— Чепе?
— Фи! Есть более тонкий выход. У нас открылись старые раны. Они нас беспокоят, мы — больны.
— А юнга? — спросил кто-то.
— Юноша, вы разве из железа? — посмотрел на меня Леня.
Я не понял его.
— Костя!
Кедубец повернулся к Судакову.
— Костя, сделайте юнге болезнь.
Весь вечер я сидел в кубрике, колотил ложкой себя по руке. Потом лег спать. Когда встал, рука моя распухла так, что я перетрусил — уж не переборщил ли? Сказал мичману, что работать не могу, что накануне отдавил руку ящиком.
В тот день мы все заболели. Мичман звонил в экипаж. К нам приехал доктор и тот майор. Врач лечил, майор ругался. Вскоре поправились, снова могли таскать ящики. Но главного достигли. Не зря притворялись. Из мичмана вышел пар, он приутих.
По вечерам Костя играл на гитаре.
Кто чем был занят по вечерам. Пел песни Костя, кто-то стирал белье, кто-то латал робу…
Я слушал Костю. Рядом сидели Леня, Миша, другие ребята.
Когда море горит бирюзою,
Опасайся шального поступка.
У нее голубые глаза
И дорожная серая юбка…
Знал я эту песню. Ее любил друг дяди Паши Сокола Коля Федосеев. Вернется, бывало, с задания, возьмет гитару, и… «Когда море горит бирюзою…» Постоянно он ее пел. Всегда собирались вокруг солдаты, слушали.
— Любимая песня Коли Федосеева, — вздохнул я.
— Да. Он ее пел не хуже Кости, — отозвался Леонид.
Мы какое-то время сидим и слушаем. Разом поворачиваемся друг к другу.
— Вам знакомо это имя, юноша?
— Знакомо.
— Откуда?
— На фронте встречались.
— Постой, Костя, — попросил Леонид. С этими словами он вновь повернулся ко мне. — Как на фронте?
— Обыкновенно, — ответил я. — Подо Ржевом. Он в разведке служил.
— Точно. Блондин такой с родинкой.
— Да.
— Что ж ты раньше не говорил… Это ж корень мой, понимаешь? Как ты с ним встретился?
Коротко я рассказываю о встрече с Колей Федосеевым, Славой Топорковым, дядей Пашей Соколом. Леонид и Миша знают всех троих. Они, сказывается, с одного дивизиона.
— Ты был там, когда Пашка погиб?
— Да, — ответил я.
— Когда это случилось?
— В последний день сорок третьего года, — ответил я.
— Ты был рядом?
— Да.
— Расскажи, — попросил Кедубец.
Этот день всегда со мной. Этот день во мне. И останется на все годы во мне — я это знаю.
С утра мело так, что и не дыхнуть. Уткнешь рот в ворот полушубка, тогда только и отдышишься. Разведчики должны были вернуться еще накануне. Саперы в который раз открывали и закрывали проход. Разведчиков не было. Томило предчувствие беды. Посижу в землянке — тянет на воздух, промерзну — снова в землянку. Так и маячил…
Дядю Пашу несли к землянке командира. Он уже не дышал. Щека разорвана, белеет кость. Она даже не белеет — алеет маленькими капельками-кровинками. Маскхалат, на котором несли дядю Пашу, в крови. Подошли Слава Топорков, Коля Федосеев. Длинное, с татарскими скулами лицо Топоркова еще больше вытянулось. Оба достали из-за пазухи бескозырки, но не надели их. Стояли, мяли бескозырки в руках.
— Ты знаешь, что Славка тоже погиб? — спросил Кедубец.
— Нет. Мы расстались, когда его и Николая отозвали на флот.
— Колька вернулся в наш дивизион, а Славка попал на тралец. На тральце и погиб. Подорвались на мине, потом самолеты…
— А Николай?
— Жив, — ответил Кедубец. — Демобилизовался. В Москве сейчас. Студент.
— Леня! — предложил Миша. — У тебя же есть Колькин адрес, давай напишем ему письмо? О демобилизации спросим, юнга что-то нацарапает, это ж идея!
Мы садимся писать письмо.
«Студенту от флота наш привет! Прими, Коля, поклон от старых своих товарищей. Мы с Мишкой все еще служим, но об этом потом. Сначала хочется узнать, как ты там, привык к гражданской жизни? Трудно вспоминать науки? Я так все забыл к едрене-фене».
