— Будущее далеко. — Якорь выпил и тяжело выдохнул. — А война рядом. На войне погибают. Один Бог знает, выживем ли. И что сделать, чтобы выжить.
— Выжить, — добавил уставившийся вперед Ломоносов, — и остаться человеком. Сохранить человечность.
— Невозможно, — медленно произнес Леварт, — невозможно сохранить на войне человечность.
— Война отвратительна. Каждое кровопролитие тянет за собой грязь и мерзость. Каждого, кто принимает участие в войне, она меняет и опустошает. Война пробуждает в нем худшие инстинкты. Одичание и безверие становятся не только привычными и повседневными, но просто банальными. Это касается и тех, кто наивно думает, что можно сохранить человечность, что можно не одичать, не стать диким зверем и скотиной. Что международное право и законы ведения войны могут остановить или хотя бы уравновесить Хаос войны. Человечность на войне это заблуждение, это призрак, это фантазия. Невозможно на войне остаться человеком, нельзя, принимая участие в войне, сохранить свои человеческие качества. Потому что война и человечность взаимно исключают друг друга.
Бармалей, Якорь и Ломоносов смотрели на него с загадочными выраженииями лиц. Как будто ждали, когда он закончит. Леварт вдруг понял, чего именно они ждут. Не того, что закончит, а того, чем закончит. Потому что он никогда такого не говорил, только думал. Сделал глубокий вдох, как будто собираясь нырнуть. Погрузиться в омут последних выводов. Которые уже сформулировались в голове.
— Поэтому, господа, да здравствует война! Война, которая нас меняет и изменит навсегда. И излечит нас от человечности. Той человечностьи, которая не дает нам ничего, кроме замкнутого круга жизни, кроме гнусной тоски, медлительной обыденности повседневного существования, кроме боли несбывшихся мечтаний, кроме отчаяния осознания собственной мизерности и ничтожества. Война избавит нас от человечности, которая может обернуться для нас изменой жен, предательством друзей, торжеством правящих врагов, безразличием близких. Война сохранит нас от человечности, несущей рак легких, нервные болезни, язвы желудка, цирроз печени, опухоль предстательной железы, камни в почках и инфаркт, вследствии которых от остатков человечности нас избавит больничная койка, а остатков достоинства нас лишит дом престарелых. Война вылечит нас от человечности водкой и героином, которые в конце концов очеловечат нас документально и неотвратимо. Так, что в конце концов не останется ничего. Никакой альтернативы. Никакого выхода. Кроме как в гостинице Англетер.
— Выпьем за войну!
Долгую тишину прервал Бармалей, Владлен Аскольдович Самойлов. Он кашлянул и поднял кружку.
— Давайте по пятьдесят. За войну.
— За войну, — присоединился Якорь, — за войну, мужики. Пока еще остаемся людьми.
— За нас, — поднял пустую кружку Ломоносов, — за войну и за нас. Пока не потеряли человечность. На что, похоже, мы обречены. Что нам останется, Павел?
— То, на что обречены все. Мучения.
— И еще по пятьдесят, — суммировал Бармалей.
Через шесть дней ветер утих, но кайф продолжался, потому что ничего не происходило, духи и близко не появлялись, как будто их сдуло тем ветром. И, пародоксально, наступивший покой начал беспокоить. Среди солдат пошли слухи, что война подошла к концу. Что, наверное, уже войска вывели, а про их заставу вообще забыли.
Никто из командиров, ясное дело, подобной чуши не говорил, и болтунов строго наказывали. Однако слухи не утихали. Бармалей эту болтовню высмеял и имел для этого основания. Потому что война вернулась с удвоенной силой. Джелалабадская дорога заполнилась конвоями, транспорт шел за транспортом, над гороми плыли боевые вертолеты. Пролетали парами истребители. А однажды заставу поднял рев четырех СУ-25, летящих на высоте не больее 600 метров. И вскоре земля задрожала от недалеких взрывов.
— Был налет, — пояснил все знающий Картер, который появился назавтра, — на кишлак Баба Зират. Был там, как выяснила разведка, штаб ихнего исламского комитета, а в деревенской школе вели какую-то агитацию, или что-то там. Ну, так наши «грачи» сбросили на эту Бабу две термобарические полутонки и немного фугасных. И теперь нет там ни комитета, ни школы, ни агитации. Ничего уже там нет. Если не считать глубокой ямы.
— И никаких других новостей? Из ООН. Из Женевы? Шульц не договорился с Шеварднадзе? Никаких новостей о перемирии?
— Вы тут что, — заржал Картер, — охуели в этой глуши? Война идет по всему Афгану.
…
*
Шестого июня заставу посетила сильная бронегруппа. Пять БМП и пять танков Т-62, серых от покрывающей их пыли, зловещих и плоских, как скорпионы. Машины с марша заняли позиции у дороги, возле ворот. И стали намертво, а танкисты не вели никаких разговоров с солдатами «Соловья». Даже Бармалей, хотя стуком в броню ему и удалось выманить из танка капитана в шлемофоне, не узнал ничего, капитан коротко его послал и замкнул люк.
Вскоре зашумели двигатели, и из-за хребта, как стервятники, вырвались три боевых вертолета Ми-24. Вслед за ними вылетел маленький Ми-9, а за ним две «пчелки» Ми-8. Все сели, подняв облако пыли, на площадке в двухстах метрах от «Муромца». Из них выскочили солдаты в пятнистых комбинезонах.
— Спецназ, — без труда угадал Бармалей.
— А с ними Савельев, — безошибочно определил Якорь. — Тот чертов хромой. Однако у него сильные знакомства, если его еще с этой хромой ногой из армии в отставку не отправили. Второй срок в Афгане, представляешь. А сейчас к нам его черт принес. Интересно, зачем? Кто-нибудь догадывается?
Леварт догадывался. Но в этом не признался.
*
Майор ничем не выделялся среди спецназовцев, как и они, был одет в маскировочный комбинезон, назывемый «комбезом» и берет, называемый «балахоном». Как всегда, он носил по-ковбойски болтающийся у пояса Стечкин и ночной бинокль БН-2.
— Специально тебя навестил, — начал он без всякого вступления, как только Леварт предстал перед ним. — Есть для тебя две новости: хорошая и плохая. С которой начинать?
Леварт слегка пожал плечами. Не спешил с ответом, слишком хорошо знал кагебешников и их шутки. Савельев внимателно смотрел на него.
— Не можешь решить, — сказал он с пониманием. — Боишься плохой новости? Или вообще не интересуешься новостями? Предпочитаешь преимущества и комфорт незнания? В это последнее мне будет трудно поверить.
— Почему? — снова пожал плечами Леварт. — Незнание — сила.
— Свобода это рабство, а война это мир, — через секунду докончил майор. — Любишь цитаты, говорю это уверенно. Выбор источника однако не одобряю. Чтение Джорджа Оруэлла в нашей стране не поощряется, хотя в список запретной литературы он не включен. Но об этом хватит, нет времени на дискуссию о литературе. Не бойся, я сам выберу очередность новостей. Начну с плохой. Твой друг, тот сержант, Харитонов Валентин, кажется, Трофимович, погиб в бою. Под Мохамад Ага. Почти две недели назад.
— Как? — спросил после минуты молчания Леварт.
— Откуда я знаю? Погиб и все. Смертью храбрых, надо понимать. Ну, а сейчас хорошая новость. Относительно дела об убийстве старлея Кириленко. Ты чистый и сухой. Следствие установило, что стрелял рядовой Иван Милюкин. Погибший рядовой Милюкин. Дело закрыто. Тебя за мужество, проявленное в бою на заставе «Нева» отметили медалью «За боевые заслуги». Пришлем тебе, как только концелярия управится с бумажной работой. А выпить с друзьями можешь уже сейчас.
— На заставе «Нева», — Леварт кашлянул, — я не проявил никакого мужества и не было у меня никаких заслуг.
— Какая скромность. К счастью, не ты решаешь. Награды присуждает командование, а командование не ошибается. За мужество награждает мужественных, за заслуги — заслуженных. И наоборот. Прощай, мужественный и заслуженный полячок. Спешу. Сейчас с бронегруппой летим на операцию. Еще вот что.
Хотя это выглядело абсолютно неправдоподобно и граничило с чудом, Игорь Константинович Савельев, Хромой Майор, совершенно очевидно колебался. Не знал, как начать.
— Мне доложили… — сказал он наконец, подымая на Леварта глаза цвета увядших васильков. — Мне доложили, что ты развлекаешься со змеями. Это правда?
Леварт не ответил.
— Что ж, — майор все еще выглядел нерешительно, — уставом не запрещено, партия не осуждает… Эта змея… Может, она золотого цвета? С золотыми глазами? Не обязан отвечать. Если не хочешь.
