«Может, он заболел?» – подумала Елена Аркадьевна.
Она наклонилась к конуре, протянула к отверстию руку, и тут пес заурчал, щелкнул зубами.
Елена Аркадьевна была потрясена – никогда в жизни Дар не позволял себе ничего подобного. Не раздеваясь, она села на кровать и заплакала.
– Дар, Дар, я этого не заслужила. Ну чем, чем я виновата, что кругом война, смерть, что Петр Петрович умирает? Я не хочу, видит бог, не хочу твоей смерти. Но что мне делать? Как спасти Петра Петровича?
То ли на пса, как всегда, магически подействовало имя хозяина, произнесенное Еленой Аркадьевной, то ли он сжалился над ней, слабой, беспомощной женщиной, но он вылез из своей берлоги и тихо и виновато лизнул ей руку.
Елена Аркадьевна хотела приласкать, обнять добермана (сколько раз за эти страшные дни, что она жила одна, без мужа, она черпала силы в разговоре с ним!), но, встретившись взглядом с его темными, исстрадавшимися, всепонимающими глазами, она еще пуще прежнего разрыдалась.
– Дар, Дар… Я ничего, ничего не сказала ему… – Она имела в виду дворника, который снова сегодня, который уже раз за эту неделю, предлагал ей свои палаческие услуги.
Впоследствии, тысячу раз возвращаясь в мыслях к тому, что произошло в этот вечер, она больше всего казнила себя за то, что забыла закрыть за собой на крюк двери. Ибо постучись к ней дворник, разве она открыла бы ему?
Дворник вошел в ту минуту, когда она разговаривала с Даром.
– Пришел, Елена Аркадьевна… Пора кончать с этим делом.
– Нет, нет… Не сегодня…
– Да чего тянуть-то? Неужели вам пес дороже мужа?
– Завтра, завтра… В другой раз…
– Да до другого-то раза я сам не доживу…
Гремя огромными, словно из железа выкованными ботами, дворник подошел к Дару, накинул ему на шею веревку. И Дар, Дар, который никогда за свои десять с половиной лет жизни не терпел ни малейшего насилия, тут не оказал ни малейшего сопротивления.
Петр Петрович был спасен.
О Даре он не спросил Елену Аркадьевну ни разу, да и вообще разговаривали они теперь только в самых необходимых случаях.
аз, вскоре после снятия блокады, они вышли на улицу подышать свежим воздухом, а вернее, погреться, потому что был дивный, солнечный день. И вот не успели они перейти улицу, как на глаза им попался белый пудель. Первая собака, которую они увидели за эти два года в городе.
Пуделя на поводке вел старик интеллигентного вида, и оба они – и белый пудель, чистенький, расчесанный, с нарядной попонкой, и прямой, молодцеватый старик, тщательно, до блеска выбритый, в черных, туго обтягивающих красивые руки кожаных перчатках, – оба они походили на каких-то сказочных существ, пришедших в этот все еще нежилой город не то из довоенного времени, не то с другой планеты.
Ни единого слова не было сказано между Еленой Аркадьевной и Петром Петровичем, но с этого дня Елена Аркадьевна слегла и через полгода умерла.
Петр Петрович пережил жену на три года. В годовщину смерти ее он возложил на ее могилу скромное, но с редким вкусом им самим обработанное гранитное надгробие, а рядом с могилой жены поставил гранитную стелу, на которой высек такие слова:
В память незабвенного друга добермана-пинчера Дара, защитника и мученика блокадного Ленинграда
В последние два года Петр Петрович почти не выходил из своей квартиры и все рисовал и рисовал своего Дара…
Эту печальную, но и возвышающую дух историю рассказала мне одна старая приятельница Петра Петровича и Елены Аркадьевны. Она же указала мне и кладбище, на котором похоронены Петр Петрович и Елена Аркадьевна.
Увы, кладбища этого давно нет. На месте его стоят новые жилые дома.
1983
Разговор с самим собой
Незавершенная повесть
1
Александр Дмитриевич любил собрания своего пишущего цеха. И любил не потому, что ждал от них каких-либо откровений для себя. Давно всем известно: «надо создавать положительного героя», «надо идти в гущу жизни», «надо…» – десятки одних и тех же «надо», как четки, из года в год перебирают литературные «веды».
Ему нравилось в собраниях, если так можно выразиться, их бытовая атмосфера: встречи с товарищами, которых не видишь иногда целыми месяцами, возможность поговорить с деловыми людьми из издательств и журналов и, наконец, просто треп, обыкновенный человеческий треп.
И вот когда объявили перерыв, Александр Дмитриевич в числе первых поспешил на выход. Именно там, за пределами зала, в маленьких уютных гостиных и коридорах, на лестничных площадках и в буфете, начиналась наиболее оживленная часть собрания.
– Александр! Сойманов!
Александр Дмитриевич оглянулся на голос. Какой-то розовощекий толстяк призывно махал рукой от боковой двери. Фу ты черт, да ведь это Басюта! Александр Дмитриевич, бесцеремонно расталкивая людей, ринулся навстречу фронтовому товарищу. Они обнялись, вышли в боковой коридор.
– Ну вот и аз многогрешный сподобился увидеть великого Александра, – изрек Басюта.
Шутка шуткой, но была в ней и своя правда. Что ни говори, а из всех работников армейской газеты только он один, Александр Дмитриевич, выбился в писатели, а кому не известно, что каждый газетчик и журналист мечтает стать писателем! Сам Басюта ишачил в Сибири, в областной газете, и далеко не на первых ролях. А ведь было время, когда он ходил под началом этого толстяка.
– А ты, я вижу, тоже зря время не терял, – пошутил Александр Дмитриевич. – Поработал над материальной базой.
Басюта расхохотался, похлопал себя по животу.
– Есть, есть кое-какие социалистические накопления. Черта лысого теперь застанет меня врасплох война. Никакого фактора неожиданности.
Они прошли через пустой зал на шумную лестничную площадку, спустились в буфет.
– Ну, рассказывай, – сказал Басюта, как только они уселись за столик. – Где кто? Кого видишь из наших кошкоедов?
Кошкоедами называли себя сотрудники армейской газеты. Во время блокады они действительно охотились за одичавшими кошками, и по этому поводу был сочинен даже специальный марш, который так и назывался: марш кошкоедов.
– Да, – живо перебил себя Басюта, – знаешь, кого я встретил, едучи сюда? Риточку Скнарину.
– Да ну?
На Риточку Скнарину, машинистку редакции, заглядывались все сотрудники. Девочка фартовая, аппетитная. Идет, дробит своими копытами – белые фетровые ботики на высоком каблуке – как коза. Но, как говорится, близок локоть, да не укусишь. Риточка находилась под особым покровительством заместителя начальника политотдела.
Басюта рассказал, как они встретились с Риточкой в поезде, в вагоне-ресторане.
– Ну и как она? – Для наглядности Александр Дмитриевич сопроводил вопрос движением руки.
– В этом самом смысле? Нет, батенька, поищи другие слова.
Мы теперь в замминистрах ходим.
– Ритка Скнарина замминистра?
– Да нет. Замминистра-то ее муж, а она хоть шеей его вертит, но тоже должность немалая.
– Вот как. А как же Каблуков? – спросил Александр Дмитриевич. Кто-то, помнится, ему рассказывал, что вскоре после войны Риточку Скнарину встретил в Москве вместе с Каблуковым и что Каблуков (тот самый замначальника политотдела, который опекал ее во время войны) хлопочет насчет официального оформления их отношений.
– Каблуков, Каблуков… – проворчал Басюта. – Вчерашний день. Что ей делать с этим старым тюфяком? Живет где-нибудь под Москвой, выращивает клубничку да вспоминает свои золотые денечки. Да, да, не смейся. Ведь для таких, как Каблуков, война была самое распрекрасное время. А Ритка же, ты знаешь, – огонь. Между прочим, – Басюта навалился грудью на столик, хитровато подмигнул своим хохлацким глазом, – тебе привет. Напрасно, говорит, забывает старых друзей. Соображаешь?
Кровь отхлынула от лица Александра Дмитриевича. А почему бы ему и в самом деле не прокатиться до Москвы? Может он позволить себе такую роскошь? Всю войну он добивался этой смазливенькой шлюшки с пистолетиком на боку. Посмотрим, что запоет госпожа замминистерша.
На стол подали закуску, маленький графинчик коньяку.
Первую рюмку, разумеется, выпили за встречу. Не виделись без мала одиннадцать лет, с той самой поры, когда 6 июля 1946 года разъехались по домам из Берлина.
– Ну так валяй о наших кошкоедах, – напомнил Басюта.
Александр Дмитриевич без особого энтузиазма – он все думал о Риточке Скнариной – начал перечислять то, что ему известно: редактор газеты на пенсии; его заместитель – честнейший еврей с глазами великомученика – погорел в космополитическую кампанию; писатель (была такая штатная единица в армейской газете) спился – сам помнишь, еще в войну технический спирт глотал; Сотиков зав. фронтовым отделом, где-то, говорят, на целине… Кто еще? Анохин…
– Да, – нахмурился Басюта. – Я сегодня заскочил в редакцию – меня как обухом по голове.
– Понимаешь – военная редакция и вдруг без Анохина?
