— Вы знаете, вы знаете, месси… — Мулельге осторожно повернулся к Кронго. — Тут с Альпаком… Они ведь говорят, оборотень… Так вот… я тут ни при чем… Но конюхи…
Щека была плотно прижата к дорожке.
— Но это глупость… — Кронго видел черный дым, клубами поднимавшийся далеко за ипподромом. — Я знаю его со дня рождения…
— Глупость, месси, глупость… — В глазах Мулельге был явный вопрос: могу ли я вам доверять? — Глупость-то глупость, но Ассоло хочет перебираться в другую конюшню… Если он уйдет, других силой не заставишь…
Они услышали, как кто-то бежит.
— Болван! — Кронго узнал голос Душ Рейеша. — На передовую захотелось? Это директор ипподрома.
Кронго почувствовал, как лейтенант под локоть поднимает его.
— Простите, господин директор.
Автоматчик стоял навытяжку. Душ Рейеш снял фуражку, вытер пот.
— Месье Кронго, простите. Часовой превысил власть, он будет наказан. В порту только что взорваны четыре танкера…
Мулельге смотрел под ноги. Кронго уже не пытался что-то прочесть в его взгляде. Они подошли к конюшне. Рядом с солдатами, пожевывая погасшую сигарету, стоял высокий европеец в штатском. Кронго хорошо помнил его — этот европеец прохаживался во время скачек у рабочего двора. Глаза европейца кажутся огромными, под ними мелко дрожат набухшие мешочки.
— Пощупай… — сквозь сигарету прошепелявили губы европейца. Один из охранников — Кронго его знал, это был Гоарт — неторопливо засучил рукава. У Гоарта чуть удлиненный матово-шоколадный подбородок, на нем редко вьются волосы, слипаясь в иссиня-черную бородку. Вот Гоарт что-то прошептал, подошел к краю стены, там стоял Мулонга. Сделал легкое движение, словно обнимая, на какую-то долю секунды Гоарт застыл, казалось, он задумался. Будто очнувшись, пощупал спину Мулонги. Потом кисти Гоарта погладили бока, вернулись к груди. Мулонга медленно поднял голову.
— Стоять смирно, — сказал Душ Рейеш. — Смирно.
Мулонга вытянулся. Гоарт подошел к следующему. Обыскивая, он чуть прикусывал губу, глаза его уплывали под веки, лицо каменело.
— Подонки, сволочи… — Душ Рейеш расстегнул ворот. — Четыре танкера, как хлопушки. Сволочи… Там было трое наших… Вырвал бы им кишки…
Кронго следил, как кисти Гоарта ловко перебегали по боку конюха. Мелькнуло — ничего в моей жизни уже не будет. Не будет.
Проезжая по улице, Кронго удивился этой возникшей снова мысли. Он обратил внимание на нескольких белых старух с повязками. На повязках было что-то написано, но он не мог разобрать, что. Потом он увидел молодую женщину с ребенком, загорелую, с каштановыми волосами. Он не удивился тому, что она тоже была с повязкой. Патрули с автоматами… Кронго казалось, что шофер нарочно медленно ведет машину. Так, чтобы дать возможность другим машинам как можно чаще останавливать их. Кронго с неприязнью вглядывался в его круглую бархатную щеку, в медленно, бесстрастно шевелящиеся губы. Мальчишка, ему нет и семнадцати. О чем он думает? Что у него на уме? Что означает эта сильно выдвинутая вперед — будто его обидели — верхняя губа? Стараясь подавить раздражение, Кронго стал следить за машинами. Ему казалось, что все они стараются обойти их «джип». Он вспомнил движение рук Гоарта. Но, может быть, четыре взрыва, потрясших землю под ним, потом черные клубы дыма, повисшие, как облако, и привели его к мысли, что ничего в жизни уже не будет? Нет, все дело в Гоарте, в том, как он застывал, прислушиваясь, а руки двигались сами собой, медленно и чутко, будто лаская тело стоящего.
Опять остановка. Пожилой европеец. Местный, слышно по выговору, повязка на рукаве. Кронго вгляделся, пытаясь прочесть надпись на повязке: «…дские добровольцы». Что значит это «…дские»? Наконец европеец повернулся, пропуская их. «Городские добровольцы» — увидел Кронго. Но почему же это чувство, ощущение, что ничего не будет? Думая об этом, Кронго услышал громкий голос, который пронесся мимо. Голос был знаком: «Месье… мистер Маврикий». Кронго понял, что кричали из прошедшей мимо машины. Шофер скосил глаза:
— Остановить?
— Да, пожалуйста…
Непонятно знакомый голос. Черная машина, идущая рядом, прижимала их к тротуару. Круглое отрешенное лицо, руки, сжавшие баранку. Но это же брат Айзек. За ним пресвитер. Дряблые складки кожи, окружавшие шею. Красноватый загнутый нос. Жалкая улыбка. Пресвитер. А кричал брат Айзек. Но глаза пресвитера совсем не те, которые помнил Кронго. Ему показалось, что в них нет уже чистоты и ясности, которые удивили его тогда, в ложе. В них страх, только страх. Скрип тормозов. Пресвитер тщетно пытался открыть дверцу, и Кронго вышел раньше.
— Мистер Маврикий… — Пресвитер тяжело дышал, с тоской глядя на Кронго. — Я давно увидел вас… я вам кричал…
Значит, это кричал он, а не брат Айзек. Но как он мог кричать так сильно? Брат Айзек дернул ручку тормоза под баранкой, беззвучно шевеля губами молитву, сказал:
— Отец Джекоб, я вас очень прошу…
— Брат Айзек, брат Айзек… — Пресвитер покачал головой. — Мистер Маврикий, меня кладут в больницу… У меня водянка…
Его глаза будто упрашивали Кронго: «Не сердитесь, что я говорю такую глупость, выслушайте меня, для меня это очень важно — то, что у меня водянка».
— Я сегодня был на обследовании. — Губы пресвитера складывались в улыбку. — Я понимаю, водянка — это ничего серьезного, врач говорил мне…
— Да, конечно, — сам не зная почему, сказал Кронго. — Конечно, месье Джекоб… Ничего серьезного.
— Я так рад вас видеть. — Пресвитер со странно заискивающим выражением взял его руку. — Мне с вами спокойней… Скажите, только скажите — может быть, мне не ложиться? Говорят, больница плохо действует… Одна моя знакомая, у нее тоже была водянка…
— Отец Джекоб… — Брат Айзек сказал это, не открывая глаз. — Отец Джекоб…
— Конечно, конечно… Я понимаю, брат Айзек… — Пресвитер виновато заморгал. — Я держу вас за руку… брат Кронго… Мне так легче… Вам не неприятно? Брат Кронго?
— Нет, нет, месье Джекоб… — Кронго подумал, что сказал это слишком поспешно. Он чувствовал слабое горячее сжатие пальцев пресвитера. Может быть, и ему самому тоже сжать пальцы в ответ?
— Я рад, что согласился… — Пресвитер с трудом облизал губы. — Я рад, что согласился быть в жюри… Я уверен, что этот ваш приз дружбы пройдет успешно… Но на всякий случай… Мало ли что… Я хотел вам сказать… Человек в какой-то степени беспомощен, потому что находится и во власти природы, и во власти бога… Воля дана ему, чтобы понять сущность этого… Человек не исчезает после смерти, но растворяется в природе и в боге. — Пресвитер торопился, будто кто-то мог помешать ему. — Я говорю немного несвязно, простите меня… Но я хочу, чтобы вы это знали… В человеке происходит взаимовлияние бога и природы, и человек способен это понять…
Пресвитер осторожно подвинулся, но все еще не выпускал руки Кронго. Брат Айзек по-прежнему шевелил губами.
— Постарайтесь… Постарайтесь запомнить. — Пресвитер наклонил голову, будто пересиливая боль. — Материя развивается по своим законам, а кто их создал, бог или они сами создались, неважно… Ибо материя не возникла раньше или позже бога, так как для понятий «бог» и «материя» нет «до» и «после»… Но они различны в корне… Бог пронизывает материю, но это также не имеет для них значения, ибо для них нет пространства…
— А человек? — перестав шевелить губами, спросил брат Айзек.
— Человек — третья субстанция, которая помимо своей воли возникает при постоянно возникающем и прекращающемся сближении двух вечных… И для природы, и для бога одинаково нет времени и пространства… Они есть только для человека… Жизнь — вечное стремление природы к богу, и в центре, как вольтова дуга, возникает человек… Он может длиться какое-то время, потом гаснуть, и снова — отталкивание, и притяжение, и возникновение дуги… Спиноза считал, что необъятность бога, «это», наполняет небо и землю и все воображаемое пространство до бесконечности, а значит, и все мерзости и гадости есть одна из разновидностей бога… Он ошибался… Да, «это» производит в себе самом все глупости, все бредни, все гадости, все несправедливости рода человеческого… На одну хорошую мысль приходятся тысячи глупых, мерзких… Но «это» — не сущность в высшей степени совершенная, не бог, а вольтова дуга, возникшая при очередном сближении природы и бога… Она порождает их в борении, страшном, кровавом, мучительном…
— Но разве лучше не станет человек, отец Джекоб? — Глаза брата Айзека открылись, он отрешенно щурился. — Скажите, отец Джекоб?
— Бог начинает стремиться к природе и отталкиваться от нее, но эти пульсации не зависят от воли человека, само его возникновение — лишь результат этих сближений… Может быть, разновидность сближения каждый раз будет иная, может быть, улучшенная. Может быть, человек — далеко не самое совершенное, что создал господь бог… Хочу верить, хочу верить…
