Грибков — командир отделения, белорусский парень лет двадцати трех, обычно тихий, отличался больше своей замкнутостью, чем экспансивностью, сейчас удивил всех таким своим взрывом. Но чувства его были легко объяснимы — они были у всех такие же.
— Германия! Германия! — подхватили радостно и другие. Отставшие, не зная еще, в чем дело, заторопились, пустились догонять передних, увидели щит, закричали «ура!» и тут же все, словно по команде, принялись палить в небо из автоматов.
Лейтенанту с трудом удалось восстановить порядок, он подбегал почти к каждому, бил по рукам и приказывал:
— Прекратить стрельбу! Прекратить стрельбу!..
Мало-помалу утихомирились, и только Грибков что-то яростно топтал, бил каблуками, словно давил ядовитую змею.
— Вот тебе, зараза!.. Вот тебе!..
Исаев подошел к нему, с минуту смотрел, потом спросил строго:
— Сержант Грибков! Что вы делаете?
— Проклятую землю топчу — на ней выросла фашистская зараза. Вот тебе, вот тебе!..
— Вы что, с ума сошли?
Грибков поднял на лейтенанта искаженное злобой заплаканное лицо, прокричал:
— Хуже! Вы видели, что они сделали с моей Гомельщиной? Со всей Белоруссией?.. Со всей нашей землей, где они побывали?.. Я заходил в свое село — одни трубы! Отца и мать живьем сожгли, а сестренку еще раньше куда-то угнали… Я поклялся: если дойду — за все рассчитаюсь! За все!
— Возьмите себя в руки, сержант Грибков! Нельзя же так распускаться, в самом деле. Всё мы видели, и все мы знаем, зачем идем сюда. Вытрите слезы и постройте свое отделение. — Лейтенант вышел на середину дороги, встал по стойке «смирно», скомандовал: — Взвод, становись!
Когда взвод был построен, лейтенант повернул его налево, прошел вдоль строя, сказал хмуро:
— Мы в Германии. Я понимаю ваше состояние — и радость, и волнение… Но распускаться нельзя, в воздух палить патроны рано: вся Германия еще впереди, мы сделали по ней лишь первый шаг. Это вам не Румыния, тут бои предстоят ожесточеннее, чем где бы то ни было: перед концом фашисты будут хвататься за любую соломинку. Это знайте, помните и будьте все время начеку. Если мы раньше времени расслабимся — будет худо. Впереди город. Первое и второе отделения пойдут со мной левой стороной улицы, третье и четвертое — правой. Идти цепочкой, как можно ближе к стенам, смотреть в оба по всем этажам, по всем окнам. — Он обернулся к Гурину: — Ты с кем пойдешь? Может, со второй группой?
— Хорошо, — согласился Гурин.
Они вошли в город. На улицах тихо и безлюдно, как в глухую полночь. Но был день, окна поблескивали чистыми стеклами в лучах яркого и по-весеннему теплого солнца. Несмотря на разбитые кое-где витрины и вывалившиеся на тротуар осколки, город выглядел чистеньким, будто только что выметенным и помытым.
Гурин шел вслед за сержантом Грибковым, шарил глазами по серым каменным этажам, по непривычным без подоконников окнам, по островерхим крышам и машинально читал длинные вывески: «Bäckerei», «Schuhmacherei», «Brotbäckerei» — и вдруг совсем короткая: «Bier». Напрягая память, старался перевести их, но не сразу соображал, что они значат. И только увидев над входом в металлической рамке бронзовый сапог или нарисованную пивную кружку с большой шапкой пены, догадывался: «Сапожная», «Пиво».
Грибков оглянулся на Гурина, сказал со скрипом!
— Ни души! Смылись, гады!
И тут над головой что-то стукнуло — будто кто-то форточку закрыл. Все остановились, Грибков кивнул своему отделению и нырнул в подъезд, Гурин последовал за ним. На нижней площадке лестницы дорогу им преградил убитый немецкий солдат. Грибков перепрыгнул через него, побежал наверх. На втором этаже оглянулся, приказал двум курсантам обследовать комнаты, а сам заспешил выше. На третьем снова оглянулся, еще двух оставил. На четвертом этаже сам вошел в открытую дверь, крикнув предварительно:
— Хенде хох!
В передней было пусто, на пороге в спальню лежал толстый немец в каске и в зеленой шинели с черным воротником. Грибков переступил через него, заглянул в спальню.
— Никого… Наверное, сквозняк форточкой хлопнул. — Только теперь он посмотрел на убитого. Тот лежал вниз лицом на куче какого-то барахла, которое он, видать, нес в охапке, когда его настигла пуля. — О, видал: и у своих тащил, гад! Привычка, что ли?
Они огляделись. Чистота, блеск хрусталя и фарфоровой посуды в шкафу, на полу коврики, белые салфетки на серванте и на столе. Над столом большой зеленый абажур. Прошли на кухню — там пахло свежим кофе. Две маленькие чашечки в блюдечках на подносе стояли на маленьком белом столике. В белой раковине под блестящим медным краном лежали две тарелочки, словно их только что собирались мыть.
— Смотри, старший сержант, теплый еще, — удивился Грибков, потрогав рукой блестящий кофейник на газовой плите.
Гурин приложил руку — действительно, кофейник был теплым.
— Видал, как быстро смотались: даже кофеек допить не успели.
Они снова вернулись в зал.
— Жили же, гады! Что им еще надо было? От жира взбесились, — Грибков взял автомат за ствол и ударил раз, другой прикладом по шкафу с посудой. Стекла зазвенели, осколки тонких белых чашек с золотыми ободками посыпались на пол.
— Ну, это ты зря, — сказал Гурин осторожно, помня его истерику на границе.
— Что зря? Что зря? — обернулся он.
— Что в нашем тылу — это уже наше. Трофеи.
— Наше? Думаешь, будем это барахло собирать и раздавать нашим пострадавшим? Хрена с два! Да и на кой он мне нужен, этот трофей! Что он, вернет мне мать или отца?
— Не надо. Глупо вымещать зло на вещах, — сказал спокойно Гурин.
— Это фашистское добро! Наверняка — награбленное. — Он взял за ножку низенькую, обитую сверху ярким бархатом табуреточку. — Видал, на чем сидели? — и он запустил ею в огромное зеркало в углу. — Пошли.
Пройдя город насквозь, они вышли в условленное место, не встретив ни одной живой души.
— Смылись! — зло заключил Грибков, поглядывая на запад.
— Запугали фашисты население — вот все и ушли. Они же в своей пропаганде Красную Армию изображают как людоедов, как живодеров, рисуют нас с рогами, с кинжалами, вампирами, — Гурин попытался объяснить обстановку.
— «Запугали»! — покосился на него Грибков. — Просто — знает кошка, чье мясо съела, вот и убегает.
Собрался весь взвод, подошли курсанты и из других взводов, стали ждать дальнейших указаний. Все возбуждены, делятся впечатлениями. Кое-кто обогатился трофеями: один зажигалочку нашел, другой авторучку, третий подобрал портсигар и теперь выяснял, не серебряный ли он.
— Ну, а если серебряный, что ты с ним будешь делать? — спросил его Исаев.
— Ничего, — ответил курсант.
— А все-таки, что случится, если он окажется серебряным?
— Да ничего, товарищ лейтенант! Просто буду показывать всем и говорить: «Серебряный!»
— И что тогда?
— Ничего, — снова сказал курсант.
— Какая ценность в том, что он серебряный? — допытывался Исаев.
— А хрен его знает, — признался курсант. — Говорят же: «Серебро! Золото!» А я его видел, что ли?
— Если окажется не серебряным, выбросишь?
— Ну да! Зачем же? Вещь нужная: табачок спрячу — не промокнет!
Исаев снисходительно улыбнулся.
Стоят курсанты группами, наперебой рассказывают, какой им представилась Германия, и постоянно, как рефрен, слышится:
— Да, видать, жили, черти, по-барски! Нахапали!
— Культурненько жили!
— Чистенько. Порядок любят. Зашли в одну мастерскую — представляешь: каждый инструментик висит на своем гвоздике! На полу ни мусоринки! Как в аптеке.
Вскоре к ним прибежал связной, под мышкой две заостренных фанерки с надписью «Хозяйство Дорошенко». Одну он прибил тут же на столбе острым концом в сторону города и пояснил:
— Комбат сказал, чтобы все шли туда. Наш штаб на Фридрихштрассе. Вот по этим указателям найдете, а я подожду остальных.
В штабе уже было распределено, какой взвод, какая рота в каком доме размещаются. Поскольку первым с задания вернулся взвод Исаева, его и назначили в наряд. Остальные возвращались постепенно до самого вечера.
Политсоставу батальона отвели целую трехкомнатную квартиру в том же доме, где разместился штаб. Гурин с капитаном втащили в комнату свое имущество — ящик с документами, брошюры, вещмешки. Осмотрели новые апартаменты и остались довольны. В спальне стояла огромная, как баржа, деревянная кровать и на ней гора пуховых подушек и, одна на другой, две перины.
Гурину не сиделось в помещении, хотелось на волю, хотелось пройти спокойно по улицам, осмотреть как следует город — все-таки Германия!
Во дворе он встретил Максимова, тот поприветствовал его радостно, будто расстались они с ним бог весть когда.
— Изменил своему взводу, — упрекнул он Гурина. — К разведчикам переметнулся.
