Докладываюсь «по начальству». Мне говорят:
— Пока продолжайте прежнюю работу. Новое задание еще ожидается.
Странно… А я-то думал, меня отозвали потому, что оно уже получено и его нужно срочно выполнять.
…Прошло несколько дней, но нового задания мы так и не получили. Может быть, в нем отпала надобность? Возможно: ведь война, обстановка меняется быстро. Может быть, предполагалась работа на местности, а на той местности — уже враг. Ведь фронт подступил к самым ближним пригородам. Его грозный голос — звуки канонады слышны уже довольно ясно в тихий ночной час, во время дежурства на крыше.
У нас на работе прошел слух, что всю нашу «камералку» собираются эвакуировать. Некоторые учреждения уже были вывезены. Говорили, что местом нашей эвакуации назначен Краснодар. Тогда он был еще далеко от фронта и считался глубоко тыловым городом. Кто из нас поверил бы тогда, что немцы пройдут не только до Краснодара, но и значительно дальше. Ведь и на второй и на третий месяц войны, когда они прошли уже сотни километров по нашей земле и, несмотря ни на что, продолжали идти, мы все еще верили, что их вот-вот остановят насовсем.
Нас не эвакуировали. В конце августа весь наш институт почвоведения свернул работу, как и многие учреждения, в которых, по военному времени, не было острой необходимости. Очень многих из нас отправили строить рубеж обороны под Гатчиной: как шутили мы тогда — с камеральных работ мы перешли на полевые. О камеральной работе, видно, приходилось забыть до лучших времен. На войне можно обойтись и без наших почвенных карт.
Мой палец, пострадавший от «зажигалки», побаливал еще основательно. Но по этой причине отказываться от поездки на окопные работы мне казалось неудобным: подумаешь, палец!
Уезжая на окопы, я очень беспокоился о Рине: она оставалась в квартире, если не считать соседок, одна. Правда, проведывала сестра. Но от предложения Сони переселиться к ним Рина решительно отказалась — не захотела обременять. Что касается Ивана Севастьяновича, то он уже не мог навещать Рину: его почти одновременно со мной отправили на окопные работы. В те дни туда посылали тысячи людей, и в первую очередь тех, кто по каким-либо причинам оказался свободным от своей прежней работы, а именно в таком положении был Иван Севастьянович с тех пор, как перестали ходить поезда.
Неровное травянистое поле, кое-где на нем беспорядочно разбросаны кустики. Шеренга телефонных столбов, протянувшихся через поле вдоль шоссе. По шоссе со стороны Ленинграда временами проскакивают грузовики, везущие что-то на передовые позиции. А навстречу грузовикам медленно бредут обочиной люди с узелками и котомками. Некоторые ведут ребятишек, кое-кто катит перед собой тележки, детские коляски. Уходят от фашистов. Сколько таких беженцев уже прошло перед моими глазами!
Но некогда разглядывать. Мы роем, роем землю лопатами. Жарища. Крупные капли пота скатываются по щеке, попадают в рот, я чувствую их солоноватый вкус. Хочется пить. Но ведь остальные рядом продолжают работать. Что ж, буду работать и я, жажду утолить нечем. Ноет еще незаживший палец, повязка на нем давно почернела от грязи. Надо переменить. Но потом, потом…
Я работаю на самом дне противотанкового рва, который пересекает все поле перпендикулярно шоссе. Мы, несколько мужчин, делаем самую трудную работу: взрезаем лопатами еще нетронутый грунт — тяжелую, плотную, чуть сыроватую здесь, на трехметровой глубине, рыжую глину. А женщины — их раз в двадцать больше, чем нас, — выбрасывают лопатами эту глину наверх. Уже несколько дней мы роем этот огромный ров, но до конца еще далеко. Ладони привыкли к тяжелому черенку лопаты, он теперь кажется куда более легким, чем в первые дни, и на руках уже не набивает новые мозоли. Но натруженные ладони горят, и так хотелось бы, хоть на несколько секунд, опустить их в прохладную воду, а особенно надоевший мне своей болью раненый палец. Скорее бы зажил!
В нашем рву работает человек пятьсот, не меньше. Самый разный ленинградский народ — и мальчишки-старшеклассники, и бойкие, острые на язык, держащиеся дружной кучкой сноровистые девчата с какого-то прикрытого из-за войны строительства, пожилые домохозяйки, девчонки-ремесленницы в синих гимнастерках и студентки консерватории, которых прислали целый курс.
Недавно вдоль нашего рва пролетел, угрожающе ревя, немецкий самолет. Все, кто был во рву, побросали лопаты, кинулись наземь. Когда самолет пролетел надо мной, я успел разглядеть его: темно-серый, почти черный, с мутно-желтыми крыльями, на концах которых — черные кресты, а на фюзеляже — крючья свастики. Впервые я увидел врага так близко над собой… Кажется, я даже разглядел под стеклянным колпаком кабины, когда самолет поворачивал, голову летчика. Сколько раз потом мне пришлось видеть врага — в разных видах, при разных обстоятельствах… Но тот первый фашист, пронесшийся надо мной, запомнился мне. И теперь я помню, как кольнуло тогда меня в сердце чувство горечи, обиды, моего попранного человеческого и гражданского достоинства: враг, торжествующе трубя, с полным ощущением собственной безнаказанности горделиво проносится надо мной, а я лежу, вдавившись в рыхлую глину, лежу под ним на своей земле…
Это чувство, чувство возмущения, жило во мне всю войну. И, может быть, оно помогло мне во многом, прибавляя силы.
Самолет не нанес нам вреда. Он только разбросал листовки — глупые листовки, на которых была изображена женщина в шляпке, на высоких каблуках, уходящая от брошенной ею лопаты. А под этим рисунком были напечатаны сработанные в ведомстве господина Геббельса стихи, если это можно назвать стихами:
Ленинградские дамочки,
Не ройте ямочки,
Придут наши таночки,
Засыплют ваши ямочки.
Послушали бы сочинители тех фашистских агитационных виршей, какими словами оценили их литературные труды «дамочки». До сих пор словно слышу, как честят Гитлера, Геббельса и всех гитлерят, глядя на разлетавшиеся по рву листовки, бойкие девчата и женщины, работавшие со мной во рву. Еще злее взялись они за лопаты.
На следующий день, в разгар работы, мы вновь услышали знакомый звук немецкого самолета, летящего низко над землей. На этот раз он не произвел такого впечатления, как в первый: многие, особенно те, кто находился на откосах рва, поглубже, даже не бросили работать. Кое-кто остановился, всматриваясь: где летит?
Серо-желтый самолет, как и накануне, показался в конце рва, летя вдоль него, он стремительно приближался. Сейчас промчится над нами… Я вытянул шею, всматриваясь.
Вдруг над моей головой, глуша шум мотора, затрещало. Вмиг догадавшись, что это такое, я бросился на рыхлую глину. Через несколько секунд все стихло, слышался только затихающий гул самолета.
— Скорее, скорее!
— Да помогите же!
— Ой, батюшки! — услышал я растерянные женские голоса.
Все толпились вокруг женщины, бессильно лежавшей вверх лицом, откинув правую руку. Голова ее была обнажена, волосы, заметно тронутые сединой и припачканные глиной, спутанными прядями прикрывали щеку. Какая-то девушка, в сбившейся на затылок, побелевшей от солнца косынке, яростно разрывала на раненой кофточку, чья-то рука совала девушке что-то белое — не то бинт, не то тряпку.
Пока женщину перевязывали, она лежала молча, стиснув губы, страдальчески морщась, глядела в небо, водя главами, что-то искала в нем, словно не замечая ни окружающих, ни того, что они делают с ней.
Когда перевязка была закончена, женщину подняли на руках и осторожно понесли по откосу рва наверх ее товарки, какой-то пожилой дядька и я. Когда мы вынесли женщину из рва и стали класть на землю — к тому времени кто-то уже побежал в ближний поселок за машиной, — женщина открыла глаза и ее взгляд столкнулся с моим. Какое-то сначала непонятное мне удивление мелькнуло в ее глазах, и вдруг она сказала, обращаясь явно ко мне одному:
— Без тебя бабы управятся. Лучше б ты на фронт…
Я и сам не раз думал об этом. Конечно, мое место на фронте. Я ходил в военкомат, вступил в ополчение. Не моя вина, что меня оттуда откомандировали. И если меня не будет держать «бронь», снова пойду.
Так успокаивал я себя, но это мне не удавалось. Не то чтобы меня совесть мучила. Для этого не было оснований. Ведь я не ловчил, не уклонялся. Но почему-то теперь все время держались в памяти слова той раненой женщины, совсем не знавшей меня, увидевшей меня случайно. Держались и не давали покоя.
Не давали мне покоя и мысли о Рине, которую я не видел уже много дней. Как она там? Если снова налет — кто защитит ее? А если у нее начнется раньше времени? Кто поможет ей?
Стремясь заглушить тревогу, я работал еще ожесточеннее, старался ни о чем не думать, кроме работы. Я копал ров с такой яростной страстью, как будто рыл могилу самому Гитлеру.
