В приглушенном говоре партизан я уловил имя Богомаза. Прислушался. Узнал голос Турки Солянина:
— Аж завидно! Такие похороны! Как это?.. С отданием воинских почестей! Такой салют отгрохали, что могилевский комендант небось в штаны напустил! Я десять патронов из карабина выпалил. Дым, грохот! И жутко! А командир наш речь какую сказал! Здорово! Как это он? «Мы не забудем тебя, Богомаз. Ты всегда будешь жить в наших сердцах. Ты представлен к высшей правительственной награде за беспримерный героизм. Мы отомстим за тебя. Клянемся — мы будем бдительны…» И, честное слово, я видел на глазах командира слезы. И у других. И у меня… «Без жертв нет войны, без жертв нет ненависти к врагу, без жертв нет победы!..» Здорово! А когда капитан сказал, что мы должны еще беспощадней и самоотверженней расправиться с врагами народа, со всякими этими, как их, ротозеями, что надо перетрясти кадры, он так глянул вокруг, что у меня аж душа в пятки ушла…
— Кончил батька плохо, — мрачно, сухо заметил Покатило, — заявил, что нет, дескать, незаменимых людей.
— И первым салютовал из парабеллума! — невпопад вставил Турка. Из того самого парабеллума, которым добил тайно Богомаза!
Первой пулей в обойме добил раненого, второй — салютовал в его честь!..
— А Гущин с Ефимовым тоже салютовали?
— Все палили…
Я заткнул уши, обхватил голову руками. Ну что из того, что Самсонов скрыл от нас подлинные обстоятельства смерти Богомаза? Он — закон. У него власть. Он сам творит и суд и следствие. Сам решает, как привести приговор в исполнение.
— На то война, — вздыхает кто-то из бойцов. — С каждым в любой момент может случиться.
Враг или не враг Богомаз? А если не враг, если не случайно убило его вражеское оружие, убила пуля, отлитая в гитлеровском рейхе?.. Как смею я думать о таком? Надо обуздать воображение. Я не имею права сомневаться в командире. Приказ командира… А моя собственная совесть? Совесть кричит, что, выполнив приказ Самсонова, я стал бы его соучастником! Закон исходит из того, что все командиры — Богомазы, командиров-преступников нет.
На рассвете, опять действуя как автомат, я поднял людей, и мы пошли по угрюмому, мокрому лесу к шоссейной дороге. Я натыкался на деревья, шатался — сказывались бессонная ночь, токаревский самогон и нервное утомление.
Покатило шел позади, положив на плечо ручник, а я ясно, очень живо представлял себе широкую сильную спину, туго обтянутую вылинявшей на сильных плечах, выбеленной партизанским потом хлопчатобумажной гимнастеркой, загорелую крепкую шею, массивный затылок в жестких черных завитках.
Затылок! Как это просто — убить человека! Мы заляжем у шоссе, я подберу себе место сбоку или, еще лучше, позади пулеметчика. Глаза всех будут прикованы к шоссе. Мой выстрел потонет в громе других выстрелов Пулеметчик Покатило убит. Убит при выполнении боевого задания. Пал смертью храбрых в борьбе с немецкими захватчиками. Самсонов похвалит меня, наградит, возможно, орденом.
Не лучше ли застрелиться самому? А что, если прострелить себе руку? Бежать? Но куда бежать? Дезертирство — измена. Лучше смерть. Лучше пасть от немецкой пули. В Москве мать, отец будут знать, что я погиб не как изменник, а смертью храбрых.
Я провел рукой по пряжке своего трофейного эсэсовского пояса с надписью «Моя честь — моя преданность».
Свинцово ложится мокрое шоссе. Лесная каменная река. Хмурится небо. На той стороне дымчато синеют сплошные кусты. За кустами — сизовато-серая зубчатая стена леса. Каждый подбирает себе удобное место, ложится. Ложусь и я, сбоку и чуть позади пулеметчика. Зачем? Неужели я убью его? Но приказ есть приказ. Быть или не быть?.. Нет, меня мучит вопрос страшнее гамлетовского. Убить или не убить? Вернее, убить или быть убитым? Нахожу глазами затылок Покатило… Он поворачивает голову, широко, судорожно зевает. Лицо у него посерело, глаза смотрят с каким-то вызовом…
Во мне поднимается какая-то запоздалая, неразумная, малодушная злоба на Покатило: «Эх, Сашко, зачем рассказал ты мне, на свою голову, об убийстве, зачем втянул в это гибельное дело? Сам виноват…»
Потом все чувства во мне словно одеревенели, голова опустела. Так перед прыжком из самолета, или решившись на другое опасное, отчаянное дело, ограждаешь себя от страха, заставляешь себя ни о чем не думать, запираешь на замок свои чувства. Так можно подготовить себя к подвигу, и так же — к преступлению…
Передо мной торчат подошвы огромных Сашкиных сапог, стертых чуть не до стельки на партизанских тропах.
Где-то далеко гудит дизельный мотор. Ни тревоги, ни волнения. Дизель дымит, ревет, обдает нас черным дымом и жарким запахом солярки. «Эх, если бы только одни немцы!.. Для мени началась еще и другая война…» Считаю свои выстрелы. «Семь, восемь, девять…» Камуфлированный тупоносый транспортер валится в кювет. Остается один патрон в полуавтомате. Я отвожу зачем-то затвор, вижу мельком — бронебойнозажигательный патрон. Советский патрон в советской десятизарядке. Чуть вбок качнуть дуло. Такой патрон разнесет череп, затылочную кость… Покатило низко склонил голову над пулеметом. Затылок с жесткими черными завитками.
«Моя честь — моя преданность»… Последний бронебойно-зажигательный патрон я посылаю вдогонку немцу, ползущему к кювету…
Еще машина. Трехтонный грузовой «опель». Над нами звонко мелькают, ударяясь о сучья, разрывные пули. «Да, лучше смерть!» — решаю я вдруг. И встаю во весь рост. Но в следующее мгновенье над головой оглушительно, как пистолетный выстрел, рвется разрывная. И непобедимая сила бросает меня с размаху наземь. Не трусость, нет — инстинкт самосохранения, возмущенное жизнелюбие… Я отхожу последним, разрядив на ходу третий магазин.
Плетусь в хвосте группы и с горечью спрашиваю, казню себя: «А когда под пытками человек делается предателем, он тоже, наверное, объясняет это не трусостью, а инстинктом самосохранения!»…
3
— Сашко, тебе лучше уйти из отряда.
Нет, я не убил его. Не отрекся от всего того, за что решился воевать, ради чего полетел в тыл врага. Выстрел в Покатило был бы выстрелом в собственную душу.
Он посмотрел на меня, в глазах его не было упрека. Серьезные и живые, такие живые глаза.
— Бежать? Я не изменник. И не трус. Я кадровый командир.
Мы подходили к Хачинскому лесу. Друзья наши, спеша к завтраку, уже скрылись за первыми деревьями.
— Самсонов убьет тебя. — Я не сказал ему, не мог сказать, что именно мне Самсонов приказал убить его. — Убьет, как Богомаза. Ты один знаешь…
— Ты тоже знаешь. Да, ты десантник, но Надя тоже была десантницей. У нас одна судьба. А ты бы ушел из отряда?
Я протянул другу руку:
— Прости меня, Сашко! — Я с трудом сдерживал слезы.
Мы вошли в лес и шагали рядом по шляху, плечом к плечу.
— Как же все-таки, Сашко, ты узнал?
— Рубашка твоя, хлопче, рассказала мне всю историю. Уж больно подозрительной показалась мне эта засада — то, что Самсонов один пошел на Горбатый мост, не объявив тревоги, тот одиночный выстрел… Когда я сменился с поста — тело Богомаза было уже в лагере — я пошел по дороге, изучал следы и по свежим следам узнал, что хозяин остановил богдановскую подводу с Богомазом на полпути к лагерю. Я стал искать гильзу от его парабеллума. Вместо гильзы я нашел под кустом, под прошлогодними листьями, недалеко от дороги, твою, дытыно, рубашку. — Ты ею, как я потом узнал, перевязал рану Богомазу. Кровь на ней еще не высохла. Рубашка твоя, Витя, была прострелена пулей и опалена выстрелом в упор. Сразу все стало ясно. Я снова спрятал рубашку, а потом, ночью, специально встал, вышел из лагеря, нашел то место, но рубашки уже не было. Ее или перепрятали, или уничтожили…
— Палец? Как ранил он палец?
Батька нащупывал рану — ему нужно было обязательно выстрелить в рану, чтоб выстрел свой оправдать. В горячке не сообразил, что парабеллум заряжен разрывными. А может, и не так дело было. Я ведь не Шерлок какой-нибудь и это не детективная история. Батька стрелял сквозь рубашку, чтобы не было ожога, копоти, порошинок в ране и вокруг нее, а потом отвязал ее, спрятал. О рубашке никто не знал, кроме тебя и ребят твоей группы, а вас он отправил в «Новый свет». Когда вы вернулись, Богомаз был уже в могиле.
— А Богданов? Ведь Богданов уважал, любил Богомаза!..
— Да, но Богданов верит каждому слову хозяина, а батька сказал ему, что Богомаз — изменник Родины, что это он пытался прострелить рацию. А Богданов знает — и не такие шишки врагами оказывались — Тухачевский там, Блюхер… Дело привычное. Об этом Богданов сам мне сказал разными намеками. Капитан приказал сначала ему, Богданову, выстрелить в рану Богомаза. Это факт, что хозяин все норовит сделать чужими руками. Но Богданов сказал: «Если он предатель, сам стреляй!» И стрелял все-таки капитан. И когда добил Богомаза хозяин, Богданов поверил, что Богомаз — предатель.
