- Выходит, без меня меня женили. А я ведь прямо скажу: после гибели бабки и дочери шибко ослаб, ноги едва меня носят. Рядовым в любое время пойду.
Секретарь парткома, мужчина высокого роста, с серыми добродушными глазами и пышной шевелюрой, покачал головой.
- Прикидывали, решали, советовались. И вот остановились на тебе. И горе твое на учет брали. Ты же самый, старый у нас вояка. Еще в гражданскую воевал с немцами.
Русачев прокашлялся в кулак, сдвинул на лоб очки.
- Ну, раз партия приказывает, я ее солдат. Воля партии для меня закон.
Этот разговор происходил в середине августа, а спустя еще неделю немецкие войска прорвались к городу и вышли к тракторному заводу.
После четырнадцатой атаки немецкой пехоты и танков на позиции Канашова, тяжелого ранения адъютанта, молоденького, совсем еще мальчишки, младшего лейтенанта Володи Поморцева, прибывшего к нему накануне тяжелых боев, даже железная воля комдива стала заметно сдавать. Теперь и в его приказах, отдаваемых подчиненным, появилась несвойственная ему торопливость и раздраженность в отношении командиров.
А немцы все настойчивее и настойчивее бросали в атаки новые силы. Их пикирующие бомбардировщики будто и не собирались покидать небо. Они кружились над головой каруселью, пикировали, сбрасывая на позиции дивизии, казалось, неистощимый запас бомб.
С командно-наблюдательного пункта комдива то и дело уносили раненых и убитых связистов, радистов, работников штаба, санитаров, оказывающих помощь раненым, бойцов-автоматчиков, охраняющих пункт управления дивизии. Ненадолго помогала, а по существу, затрудняла управление боем дивизии довольно частая смена командно-наблюдательного пункта, которую производил Канашов, стараясь сохранить свою волю над войсками. Над дивизией, упорно обороняющей позиции, неотвратимо надвигалась угроза… Вот-вот немцы прорвут заметно поредевшие боевые порядки войск и хлынут неудержимым потоком танков, артиллерии и пехоты к Волге. Кажется, уже нет сил сдержать их больше: настолько до предела, обескровлены и утомлены обороняющиеся. «Пусть бы приехал и сам убедился, в каком мы пекле и что осталось от дивизии», - с горечью думал Канашов о генерале. На своем командно-наблюдательном пункте он остался пока еще один цел и невредим. Его, как завороженного, миновали бомбы, снаряды, осколки и пули. Это была просто счастливая случайность, и только. Зато остальные из четырех человек его групп управления имели по два, три и более ранений, но уходить наотрез отказались в тыл, да и кем их заменить? В узком с приступками блиндаже неподалеку от комдива сидит боец-радист Дмитрий Тарута. На голове у него белая чалма из бинтов, левая рука забинтована от локтя до плеча. Левая йога в бинтах от ступни до колена. На правой ноге сапог, на левой ботинок. Черные ручейки пота бороздят его морщинистый лоб и текут от висков по щекам, Когда пот попадает в глаза, он утирает его здоровой рукой и снова устремляет воспаленные глаза на комдива. И Канашов нет-нет, а бросает на него взгляд. Тарута - единственный, кто может связать Канашова с командирами, передать его приказ. Проводная связь не действует уже давно. Непрерывные бомбежки и артиллерийский обстрел. Какие провода выдержат?
К Канашову прибыл из второго эшелона штаба дивизии его ординарец, адъютант и связной - один в грех лицах - Иван Шашин. Он тоже ранен в голову, и пилотка еле держится на чалме из бинтов. Ранена у него и правая кисть руки, но он боеспособен потому, что левша. Вид у него молодцеватый, за плечом автомат. Он протягивает комдиву сильно мятый, в крови конверт.
- Товарищ полковник, просил передать комиссар Саранцев.
Канашов отрывает от глаз бинокль, вынимает из конверта клочок бумаги, на котором пляшущими буквами, какими обычно пишут старики, впервые овладевшие с трудом грамотой написано:
«Родной папа, больше не увидимся. Умираю, а у меня большой счет с фашистами за маму, за…» Так и не дописал Володя своего последнего желания, но оно ясно всем, кто сейчас воюет с немцами. На второй записке рукой Саранцева написано: «Михаил Алексеевич, Володя Поморцев недавно скончался. Письмо к отцу просил передать тебе. Его схоронили на берегу Волги». Канашов сел, уронив голову. Из рук выпал конверт с письмом. Может, это и было последним и самым большим переполнявшим его потрясением, надломившим его силу воли… Какой-то неведомый ему до сего страх охватил сердце, и по телу прошли холодные мурашки. «А может, и моя Наташа больше не увидит меня?»
- Товарищ комдив, - сказал ему Шашин робко и глухо. - Вон машина какая-то пришла… Генерал приехал.
- А? Что? Генерал? - Канашов вдруг вскочил, оправил гимнастерку и вытер рукой пот со лба. - Где генерал? Какой генерал?
Он не помнил, как шел, покачиваясь и спотыкаясь, будто пьяный, и, когда увидел «виллис» и сидящего в нем незнакомого генерала, вдруг весь подобрался, взял себя в руки.
- Товарищ генерал, полковник Канашов, командир…
Генерал махнул снисходительно рукой и сказал:
- Садись в машину. Знаю, кто ты и какой дивизией командуешь. - Он протянул ему руку. - Чуйков.
Канашов, не помня себя, сел в машину, и они поехали. Отъехав от командно-наблюдательного пункта, генерал сказал:
- За себя оставь… Кто у тебя заместитель?
- Заместителя нет. Убит… Комиссара могу оставить.
Машина остановилась у оврага, в котором располагался второй эшелон штаба дивизии. Канашов легко соскочил и бегом побежал к землянкам. Вскоре он вернулся.
- Оставил? - спросил генерал.
- Саранцев там за меня.
И машина снова тронулась. Ехали по степи, объезжая частые овраги. А за спиной гремела канонада. Тяжелые думы одолевали Канашова. «Куда он меня везет? Сейчас приедем в штаб армии и скажет: «Слабак ты, полковник, кишка у тебя тонка, не выдержал испытания…» В душе кипело, и хотелось вот так вскочить и закричать:
«Нет, мет, и никогда не согнусь и не поддамся! Нет во мне ни страха перед немцами, ни чувства неизбежной неотвратимости, что они непременно одолеют нас…»
Генерал по-прежнему молчал и только крутил головой направо и налево, осматривая мелькающие мимо бескрайные степные равнины.
После непрерывных ожесточенных, боев и тяжелой переправы через Дон дивизия заняла новый оборонительный рубеж на ближних подступах к Сталинграду, на заранее подготовленных местным населением позициях.
Канашов собрал командиров полков и комиссаров к себе в землянку посоветоваться. В связи с изнурительными боями, обескровившими полки, и большими потерями в технике предстояло решить необычайно сложную задачу: сохранить хотя бы на первое время видимость перед немцами, что они имеют дело с боеспособным соединением. Иначе немцы бросят все свои силы и сомнут дивизию. Надежды на пополнение в ближайшие дни не было. В боях за Сталинград даже такие поредевшие соединения и части считались полноценными и бились самоотверженно.
В эти дни крылатые слова снайпера Василия Зайцева: «За Волгой для нас земли нет», - стали клятвой для всех защитников Сталинграда.
Канашов коротко объяснил обстановку и попросил командиров внести конкретные предложения. Сразу все ожили, зашевелились. Некоторые заспорили друг с другом.
Первым поднялся командир третьего полка подполковник Бурлаков, бывший учитель математики и директор средней школы. Он пришел в армию в первые дни войны капитаном из запаса. На груди у Бурлакова - три желтые нашивки за тяжелые ранения, два ордена Красной Звезды и медаль «За отвагу». Небольшого роста, с острыми чертами лица и редкой шевелюрой, он внешне мало походил на военного. Канашов уважал его за редкую точность, честность и смекалку. «Это командир с перспективой», - говорил он себе.
- Ну, а что, если нам, товарищ полковник, построить побольше ложных дзотов? И вести из них огонь по расписанию: пусть немцы думают, что у нас тут дзоты на каждом шагу.
- Хорошее предложение, товарищ Бурлаков. Принимаем его. Надо только с начальником инженерной службы посоветоваться. Сейчас он в штаб армии уехал.
- А нам, товарищ полковник, можно побольше использовать кочующих орудий и минометов, - сказал командир артиллерийского полка подполковник Гарбузенко. Высокий и худощавый, он горбился, ему тесно было в землянке комдива.
- Тоже надо, - подтвердил Канашов. - Но режим ведения огня необходимо продумать и разработать. Сам знаешь, с боеприпасами у нас туго. Поэтому стрелять стреляй, но знай меру…
- У меня, товарищ полковник, есть такое соображение, - поднялся командир первого полка майор Грайворон, смуглый, с черными цыганскими глазами. - Не плохо было бы создать у немцев впечатление, что наша оборона построена на большую глубину. Пусть днем бойцы, не маскируясь, передвигаются в траншеях на отдельных участках.
