Она молча, холодно отстранилась. Он с недоумением и зарождающейся тревогой посмотрел на девушку, не понимая, что с ней происходит. Откуда вдруг такая перемена? Почему она стала такой чужой, неприступной?
Алена горько усмехнулась.
- Андрей, когда ты надумал увезти меня в Сибирь?
- Я все время думал, целый год.
- Очень долго ты думал, Андрей. Так долго, что… - она вскинула голову и в ее серых глазах вспыхнула безжалостная насмешка. - Надо тебе еще подумать с годик. - Она неожиданно резким и сильным движением повернула Смолярчука лицом к заставе и легонько подтолкнула его в спину. - Иди, думай!
И ошеломленный Смолярчук покорно пошел к заставе.
Алена, побледневшая, кусая губы, смотрела ему вслед. Он уже сделал несколько шагов в сторону от нее, сейчас хлопнет калиткой и скроется за высоким забором. Надо остановить его, вернуть. Но каким словом? Где оно, это слово, не унижающее, достойное, простое и сердечное?
Алена молчала, глядя вслед удаляющемуся Андрею, и отчаяние терзало ее сердце…
Алена давно полюбила Андрея, давно втайне мечтала стать его женой. Но шло время, неделя за неделей, месяц за месяцем, а он упорно отмалчивался. Ничего не говорил не только о женитьбе, но даже ни одним словом не обмолвился о своей любви. Алена боялась его молчания, оно обижало ее. Алена видела и чувствовала, что она не чужая Андрею, нравится ему. А он все чего-то выжидал, не хотел признаться, колебался. Почему? Не потому ли, что считал ее недостойной себя? Много горьких мыслей приходило в голову Алене все это время, до сегодняшнего дня. Произошло, наконец, то, о чем мечтала Алена. Радоваться бы ей, засиять счастьем, а она… И всему он, Андрей, причиной. Любить не умел, не сумел и поговорить с ней хорошо. Сделал он это не так, как хотела, как мечтала, как ждала Алена, - без всякой радости и волнения, уверенный в том, что она согласится, в полном убеждении, что осчастливит ее. Алена наказала его за самоуверенность. Но ненадолго хватило ей этой мстительной радости. Она смотрела вслед Смолярчуку и думала: а что же дальше будет, завтра, через неделю, месяц? Андрей уедет, а она останется в лесном домике с добродушным ворчуном-отцом, со своей гордостью, ничего не ожидая, ни на что на надеясь. Не загремят, как прежде, каблуки Андрея на дубовом крылечке, не войдет он в ее дом, никогда не увидит она его синих-синих глаз, смуглого лица, не услышит голоса. Алене стало страшно, ее уже терзало раскаяние в том, что она посмеялась над ним. Может быть, он так долго ничего не говорил о своей любви потому, что стеснялся?..
Смолярчук уже подошел к воротам заставы, уже взялся за черное кольцо калитки, а она все молчала. Вот он открыл калитку, вот…
- Андрей!
Она позвала его очень тихо, но он услышал, остановился. Веря себе и не веря, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, он стоял у калитки, напряженно смотрел на Алену, пытаясь прочитать на ее лице недосказанное. Она только улыбнулась, но он понял все. Понял и со всех ног устремился к ней, желая обнять, поцеловать. Не решился сделать ни того, ни другого, только взял ее руки в свои.
Оба радостно смущенные, стояли они у ворот заставы, на виду у всех солдат, на густой молодой траве. Он держал ее руки в своих руках и, пытаясь заглянуть ей в глаза, которые она упорно не отрывала от земли, спросил:
- Завтра и зарегистрируемся? Хорошо?
- Как хочешь, - откликнулась она таким тихим шепотом, что он скорее угадал ее слова, чем услышал.
- Пойдем на заставу, - сказал он, беря ее за плечи.
- Зачем? - испугалась она.
- Пойдем! Я всем скажу, что завтра женюсь. Всю заставу пригласим на свадьбу. Пойдем!
Он толкнул калитку и, не снимая руки с плеч Алены, ввел ее во двор. Все пограничники, находившиеся в эту минуту на площадке перед казармой, смотрели на них - гордого Смолярчука и смущенную Алену. И все улыбались, догадываясь, какое важное событие произошло в их жизни. Волошенко не удержался, чтобы не отметить это веселой шуткой. Он зычным голосом, веселым и в то же время торжественным, отдал команду солдатам:
- Внимание! Равнение на-лево, на влюбленных!
Пограничники демонстративно приосанились, вскинули и повернули головы к Смолярчуку и Алене.
Старшина не растерялся и в свою очередь скомандовал:
- Вольно, товарищи холостяки! - потом, переведя дыхание, добавил: - Можете поздравить нас с наступающим, как говорится, законным браком!
- По-о-здрав-ляем! - громовым раскатом прокатилось по двору заставы.
- По-о-здравляем, поздравляем! - пропел в заключение Волошенко, дирижируя солдатским хором.
Старшина Смолярчук явился в столовую последним, когда вся застава поужинала. Он хотел остаться с глазу на глаз с Волошенко, поговорить с ним по душам, посоветоваться, решить важный для него вопрос.
Повар Волошенко поставил перед старшиной тарелку с жареным картофелем, эмалированную кружку с крепким чаем, положил хлеб и сказал:
- Товарищ демобилизованный, ужинайте не по-старшински, а по-солдатски: раз, два - и готово!
Смолярчук хмуро посмотрел на Волошенко и молча принялся за еду.
Повар виновато усмехнулся:
- Извиняюсь, конечно, за такую холодную речь. Вам сейчас, как жениху, хочется слушать только веселое, свадебное, а я… не имею времени для любезных разговоров: готовлюсь в наряд. - Он помолчал и с гордостью добавил: - Молодой пограничник не назначается в наряд, но капитан мне доверил. И я, конечно, оправдаю доверие.
Когда Смолярчук поужинал, Волошенко спросил его:
- Чем вы расстроены, товарищ старшина? У счастливых не бывает такого выражения.
- Некогда тебе слушать про мое расстройство. Иди в наряд, оправдывай доверие, - невесело сказал Смолярчук и вышел.
Убрав столовую и кухню, Волошенко тщательно помылся, пригладил щеткой торчащие, подстриженные под машинку волосы, подшил к гимнастерке свежий белоснежный подворотничок, почистил обмундирование, оделся и подтянутый, бравый, с сияющими глазами, с напряженным, строгим лицом пошел принимать дежурство по заставе. Через минуту Волошенко с красной повязкой на рукаве властвовал у телефонных аппаратов, в казарме, во дворе, готовил к службе пограничные наряды.
Смолярчук складывал вещи в чемодан, украдкой наблюдал за товарищем, завидуя его деловитости, его нескрываемой важной радости. Завидовал и, пожалуй, чуть-чуть ревновал. Смолярчук особенно любил этот вид пограничной службы - дежурство по заставе. Всеми до сих пор признавалось, что он отлично справлялся с обязанностью дежурного. Пройдет полгода, год, и все скажут, что Волошенко дежурит не хуже Смолярчука и что Тюльпанов отлично закончил школу службы собак и отлично работает с Витязем, ни в чем не уступает своему учителю. А может быть, никто ничего не скажет, может быть, никто и не вспомнит старшину Смолярчука… Уедет, и все забудут!
Сложив свои небогатые солдатские пожитки, Смолярчук засунул чемодан под кровать и, убедившись, что в казарме никого нет, подошел к пирамиде, взял свой автомат и привычным жестом погладил его вороненую сталь.
- Что, товарищ старшина, решили попрощаться? - услышал он голос одного из пограничников.
Смолярчук обернулся. Солдат добродушно улыбался, часто мигая светлыми длинными ресницами.
Смолярчук отдернул, как от огня, руку от пирамиды и вернулся к своей койке. Удивительно, какая она мягкая и в каком удобном месте расположена - у самого окна, через которое видны и Карпатские горы, и кусок Тиссы, и виноградники, и восходящее солнце, и вечерние звезды, и шпиль колокольни на той, заграничной стороне! Три года Смолярчук спал на солдатской кровати, а завтра… Демобилизован! Кончилась пограничная жизнь! Поезжай, куда хочешь, делай, что хочешь. С завтрашнего дня капитан Шапошников вычеркнет тебя из списков личного состава, и ты больше не будешь нести службу в секрете или дозоре. Демобилизован! Твой автомат перейдет к Тюльпанову или другому молодому солдату. На твоей койке, возможно, будет спать тот же Тюльпанов. По дозорной тропе, протоптанной твоими ногами на берегу Тиссы, будет ходить кто-то другой.
Жизнь заставы, пока Смолярчук, сидя на койке, предавался грустным размышлениям, текла своим чередом. Ушел на границу суровый, неразговорчивый Грачев. Отправился к развилке дорог ефрейтор Березовский. Скрылся в туманной мгле вожатый Чистяков со своей черной, без единого светлого пятнышка, сторожевой овчаркой Тучей. Осторожно, мягко ступая, неслышные, как тени, удалились по направлению к Узкой лощине Ковалев и Ласточкин. Их сопровождал огромный и лохматый Барс. Протопал по тропинке, растворившись в белесой тьме, кряжистый, с квадратными плечами сержант Корж. Готовились уходить на границу Тюльпанов, Федоренко и другие.
Не по себе пограничнику, имеющему на счету тридцать девять задержаний нарушителей границы, сидеть без дела в такую туманную, тревожную ночь, когда все его товарищи взялись за оружие. Может быть, именно в сегодняшнюю ночь в том самом месте, где тебя нет, и попытается прорваться какой-нибудь лазутчик. И если бы ты был там, если бы прикрывал это важнейшее направление, наверняка бы услышал крадущуюся поступь врага, во-время вырос на его тайном пути, схватил, обезвредил. Это была бы твоя сороковая победа, может быть, самая славная, венчающая твою пограничную службу.
