Один из старших офицеров заявил, что их, собственно, дело не касается: надо посмотреть, кто возьмет верх, и тогда присоединиться к тому, кто победит.
Но основная масса офицерства резко выступала против правительства, была на стороне Корнилова. Представитель молодежи прапорщик Саблин, пытавшийся говорить о необходимости решительной борьбы с Корниловым, был прерван бурей негодования. Ему не дали говорить. Когда дело дошло до резолюции, то князю Друцкому с трудом удалось добиться того, чтобы офицерство одобрило требование о соглашении между Корниловым и Керенским и сохранении верности Временному правительству.
Добившись такой резолюции, я собрался было уезжать, но ко мне подошла группа молодежи.
— Мы, группа демократического офицерства, пришли к своему командующему, — заявили они.
На моей душе после собрания лежал тяжелый гнет. Я чувствовал, что моя дорога с большинством тех людей, которых я всю жизнь считал своими, резко расходилась. Нить, которая до сих пор связывала меня с офицерством, рвалась. В конце собрания я остался почти совершенно одинок; только милый Дмитрий Иванович Нечкин был около меня и говорил бодрые слова о том, что в солдатских и рабочих массах резко возросла активность, что Совет стал боевым органом. В этих условиях колебания офицеров не имели значения; тем не менее приход молодежи, так ясно и недвусмысленно становившейся на нашу сторону, был для меня громадной нравственной поддержкой.
— В чем же дело? — спросил я у Саблина, говорившего от имени всех остальных.
Я узнал своих друзей по работе в московских частях, [327] на которые я смотрел с надеждой, — прапорщиков Малиновского, Харсона и других отличных молодых офицеров, с которыми я находил, как правило, общий язык при разрешении самых трудных вопросов.
— Мы хотим сказать вам, что резолюция ни в какой мере не выражает мнения революционного офицерства. Выступление Корнилова ведет родину и свободу к гибели. Революционное офицерство в тесном контакте с Советами требует решительной борьбы против авантюристических реакционеров.
— Вы не будете, дорогие друзья, ждать, как этот почтенный полковник, чтобы определить, кто возьмет верх — Корнилов или Керенский?
— Ну нет. Тут нечего ждать, — отвечала молодежь. — Пока Корнилов не раздавлен, до тех пор не может быть и речи о спокойствии.
Но их было так мало... я насчитал всего восемнадцать человек. И, крепко пожав руки друзьям, пришедшим в трудную минуту, я поехал в Городскую думу, только что избранную по всеобщему избирательному праву; она должна была высказать свое отношение к совершавшимся событиям.
Я еще не знал, что делать. Я ехал в Думу узнать, что думают люди. Я стоял перед необходимостью решения. Быть может, надо будет пустить в ход оружие против Корнилова. Но все предрассудки, с которыми я вырос, встали передо мной. И Корнилов и Керенский были, по моему мнению, нужны для того, чтобы армия не распалась. За одним шли офицеры, за другим — солдаты{67}. Тот и другой в этом тяжелом инциденте вели себя не так, как надо; тот и другой совершили нечестные поступки. Корнилов изменил присяге, данной Временному правительству. Он изменил родине, открыв фронт в Риге и уведя 3-й корпус с фронта. Керенский же, со своей стороны, спровоцировал выступление Корнилова, будучи в заговоре с ним. Хотя все переговоры Керенского были мне в то время неизвестны, но я понимал, что Корнилов не мог без ведома правительства и всего аппарата армейских комиссаров двигать 3-й конный корпус через всю Россию.
Я ехал в Думу, надеясь найти решение вопроса о том, как предотвратить крушение армии. Я вошел в зал [328] заседаний Городской думы и сел в стороне, прислушиваясь к тому, что говорили.
Маленький, серьезный, лысый городской голова эсер Руднев открыл заседание словами о том, что надо решить, с кем идет Дума. Он, Руднев, со своей стороны, считал, что деятельность Корнилова преступна и будет иметь гибельные последствия для страны и демократии.
Как в то время привыкли болтать! Конница Корнилова шла на Петроград. Временное правительство было в прямой опасности, а тут, вместо того чтобы принимать меры борьбы, выдвинуть из Москвы свои войска на Могилев во фланг и тыл Корнилову, Руднев, представлявший мнение наиболее крупной партии — эсеров, вполне довольствовался разговорами о том, куда идти и с кем.
На трибуну поднялся неизвестный мне гласный Думы Скворцов и сразу заставил к себе прислушаться. Он говорил с силой и темпераментом настоящего убеждения.
— Большевики смотрят на дело глубже, чем выступавшие члены партии эсеров. В том, что происходит теперь, виновата сама демократия. Она призывала к миру и допустила наступление. А катастрофой воспользовалась контрреволюция. Здесь говорят, что надо поддерживать Временное правительство. Но ведь оно само было в заговоре с Корниловым... («Об этом уже говорят с открытой трибуны!» — подумал я). Но правительство обратило все свое внимание на борьбу налево и проглядело действительную опасность — Корнилова. Надо немедленно собрать силы, разбить войска Корнилова и арестовать не только его, но и всех, кто стоит за его спиной. А сообщников его искать недалеко. Вот они! — И Скворцов указал на скамьи кадетов и прежде всего на бывшего московского городского голову Астрова.
Все пришли в замешательство. Раздались крики: «Ложь! Арестовать! Докажите!» Под общий шум Скворцов сошел с трибуны. Но Астров попросил слова. Не спеша и не волнуясь, он заявил, что поддерживает Временное правительство и не собирается бороться с ним. Он считает, однако, что Временное правительство не принимает никаких мер для борьбы за восстановление [329] дисциплины в армии, производства на фабриках и толкает страну на капитуляцию перед Германией. На этом он закончил и сел под жидкие аплодисменты своих немногочисленных сторонников.
Я услышал все, что меня интересовало. Не вся буржуазия была с Корниловым. Ее левое крыло, на словах по крайней мере, было против Корнилова. Демократия нерешительно, но все же высказывалась за борьбу с ним. Большевики смело звали к оружию.
Я собирался было уже уйти в штаб округа, чтобы посоветоваться со своими ближайшими друзьями, но ко мне подошел адъютант и передал, что меня просили непременно переговорить по телефону по частному, но имеющему для меня громадное значение делу. «Кто еще может звонить в такое время?» — подумал я. Было около 11 часов вечера.
Я позвонил по указанному номеру, и мне ответил знакомый женский голос. Говорила Головачева:
— Приезжайте сейчас же ко мне. Мне нужно с вами переговорить о деле, имеющем для вас огромную важность.
— Батюшки мои! Какое же может иметь значение разговор ночью прапорщика с командующим Московским округом?
— Ну, я не просто прапорщик. Вы же это знаете.
Действительно, Головачева имела большие связи в политическом мире. Наша старая дружба давала ей право вызвать меня, если ей действительно было известно что-либо из ряда вон выходящее. Она дала адрес на Басманную.
Через несколько минут мой «Паккард» подъезжал к высокой каменной стене дома с художественными чугунными воротами. Шофер покачал головой.
— Чего вы? — спросил я дружески шофера.
— Хорошо ли сюда ехать, да еще ночью? Ведь это дом Морозовых, куда частенько ездил до революции генерал Мрозовский.
Я чувствовал, что шофер прав, и поэтому рассердился.
— Ну, черт. Один раз, дело, быть может, важное.
Автомобиль остановился на улице у ворот. Я вошел в калитку. Меня провели через монументальный подъезд в приемную, завешанную персидскими коврами и слабо [330] освещенную небольшим фонарем, висевшим где-то бесконечно высоко под сводчатым потолком. Дверь раскрылась в небольшую гостиную, и Головачева дружески приветствовала меня. Она была уже не в военной форме, как на встрече Корнилова, а в вечернем платье.
— Я хочу переговорить с вами о вашем участии в том, что происходит сейчас. Войска Корнилова, как вы знаете, успешно наступают на Петроград. Через несколько часов Временное правительство будет арестовано. Я знаю это из самых достоверных источников. Если вы сделаете хотя бы один шаг для его поддержки, вы будете безнадежно скомпрометированы и уже больше никогда не сможете вернуться в русскую армию.
Я засмеялся:
— Видно, что вы перешли на военную службу. Вы атакуете, как гусарский корнет.
— Теперь не до шуток! Вы ведь знаете, что ваше знаменитое войско больше годно для того, чтобы торговать папиросами, чем для войны. Если вы попробуете оказать сопротивление Корнилову, его сметут, но и вас вместе с ним. Я не хочу этого допустить. Вы знаете, как хорошо я к вам относилась все годы войны, как следила за вашими успехами, и теперь, когда вы готовы сделать оплошность, которая может вас погубить, я не могу смотреть равнодушно.
— Постойте, давайте все по порядку. Что вы делаете в этом доме Морозовых? — остановил я ее.
