— Луция? Что с тобой?
Она не ответила, убежала.
«Вот так да… Доигрались… Она, наверное, привыкла уже и игру стала принимать за настоящую жизнь…» И сделалось ему как-то очень не по себе.
Постепенно Луция успокоилась, но до самых последних дней относилась к нему сухо и всякий раз при случае говорила:
— Изменник…
Комбат Дорошенко был недоволен действиями своих подчиненных в засаде.
— Это что ж за война такая? — возмущался он. — Отпугиваем немцев — и все, идите, мол, дорогие, ищите себе проход в другом месте. Ну они и идут, ищут, где послабее, где разрыв, щель, нападают врасплох, убивают наших же солдат. Это не война, товарищи дорогие, — майор крутил головой, вышагивая по просторной комнате штаба. — Нам не хватает еще, чтобы мы обзавелись трещотками, как сторожа возле колхозных амбаров. Сиди себе в окопе, трещи, оповещай немцев заранее. — Комбат обвел взглядом молчавших офицеров. — Нам надо выманивать их из леса и уничтожать. Уничтожать надо вражью силу! А если мы будем только попугивать, долго нам еще придется воевать. Да и нечестно это. Перед другими солдатами нечестно, на которых мы перекладываем свою работу. Вот так. С сегодняшнего дня решительным образом меняем свою тактику: появившийся в нашей зоне уйти не должен — такая задача. Для этого приказываю, — он подошел к карте и карандашом, как указкой, стал объяснять, где нужно строить засады. — А чтобы уяснить это как следует, сейчас выйдем на место и там разыграем.
Майоров план был прост — вместо фронтального расположения одной засады организовать три: две по флангам и одну фронтальную, но последнюю отнести далеко в глубь нашей территории, почти до самого Дразикмюле. Замысел был таков: когда немцы выйдут из леса, наши фланговые засады должны, не обнаруживая себя, пропустить их — вперед и потом сомкнуться за их спиной, отрезав таким образом им дорогу для отступления. А впереди у немцев будет стоять фронтальная засада, которая закроет им путь выхода в главном направлении — пересечь шоссе и железную дорогу и далее скрыться в следующем лесу.
В засаду ходили обычно по одному взводу, ходили, как в наряд, по очереди, а еще два взвода составляли «тревожную группу». Они тоже покидали свои квартиры и, не раздеваясь, спали в эту ночь в самом станционном здании на втором этаже. В случае чего, по сигналу тревоги они должны были спешить на помощь взводу.
На полустанок Гурин пришел засветло, дежурила как раз его родная рота. Взвод Максимова собирался в засаду, и сам он штудировал обязательную теперь на этот случай фразу: «Немецкие солдаты! Вы окружены! Сдавайтесь, или мы открываем огонь! На размышление две минуты!»
Гурин принес свежие газеты, раздал агитаторам.
Егоров — веснушчатый круглолицый курсант, любитель «клубнички», увидев Гурина, улыбаясь и потирая руки, спросил:
— Старший сержант, а у тебя там чего-нибудь какого… для души, случаем, ничего нет?
— А что твоя душа желает?
— Ну, такого… — Егоров покрутил рукой перед ухом, будто раскачивал остановившийся будильник.
— Такого нет.
— Ну, дал бы почитать ту книжечку, про бравого солдата Швейка? Уж больно смешная книжка, — и он засмеялся, всхлипывая и качая головой.
— Так ведь зажилишь?
— Нет! Ну, сам почитай.
— Отставить! — прервал разговор строгим окриком капитан Коваленков. — Никаких чтений! Вы идете на боевое задание, проверьте оружие, уясните еще раз свою задачу, чтобы не подвести ни себя, ни товарищей.
— Обойдется, товарищ капитан, — беспечно отмахнулся Егоров. — Они уже прекратили идти, за последние дни ни одного немца не появлялось.
— Ты знаешь, прекратили они или не прекратили? — Коваленков обернулся к командиру взвода: — Максимов, что за порядки у тебя во взводе? Вы на боевое задание идете или на прогулку?
— Егоров! — окликнул Максимов курсанта. — Займитесь делом! Безобразие, понимаете: пререкаться с командиром роты! Вы что?
— Виноват, товарищ лейтенант…
Когда Коваленков вышел, Гурин спросил у Максимова, мучившего немецкую фразу:
— Что, трудно дается?
— А думаешь, легко? Дойтче зольдатен — это я знаю, а вот дальше… Ты с нами собрался идти в засаду?
— Не могу оставить родной взвод. Примешь?
— Пойдем! Веселее ночь пройдёт. Так, может, ты и выучишь эти слова и прокричишь, если немцы появятся? — и шепнул: — Я тоже думаю, что их не будет уже: Познанская операция ведь закончилась. — Он передал Гурину листок: — Учи! — и довольный отошел к курсантам. — Егоров, ты чем занимаешься? Опять художественной литературой? Безобразие, понимаете!..
С наступлением темноты взвод вышел в засаду. Дул порывистый ветер, мела поземка, и курсанты тут же опустили уши на шапках и отвернули воротники шинелей. Нахохлились, как воробьи. Днем было по-весеннему тепло, а на ночь вдруг завьюжило.
Одно отделение отстало от основной группы сразу же, заняло фронтальные траншеи, второе отделилось чуть позднее — свернуло на правый фланг, остальные два во главе с лейтенантом направились на левый. Здесь кроме траншеи была отрыта просторная землянка, и лейтенант, отрядив двух наблюдателей, укрыл остальных курсантов в землянке, приказав им не шуметь и не спать. Подождав с полчаса, пока курсанты утихомирились, Максимов оставил за себя сержанта, а сам вместе с Гуриным пошел к наблюдателям — посмотреть, какая у них обстановка.
За лесом было затишно, но в кронах высоких деревьев стоял такой шум, будто где-то совсем рядом бушевал морской прибой. Временами ветер налетал с такой силой, что казалось, кто-то там, наверху, рвет и полощет большое полотно.
Максимов проверил наблюдателей, еще раз проинструктировал их, наказал быть внимательными и не выдавать себя, обернулся к Гурину:
— Пойдем в землянку, тут нам делать нечего.
В землянке курсанты, зажав ладонями рты, прыскали от смеха: Егоров шепотом травил анекдоты. При появлении лейтенанта все умолкли. Максимов проворчал:
— Опять ты, Егоров, свои пошлости рассказываешь?
— Да вы что, товарищ лейтенант! Какие пошлости! Это народный юмор, фольклор по-научному. Я, что ли, придумал? Народ!
— А в народе мало пошляков?
— Нет, товарищ лейтенант, тут я с вами не согласен. Пошляков, конечно, много, но только анекдоты сочиняют, думается мне, умные люди: уж больно они складные. Вот послушайте. Стояла в чулане бочка с бражкой, хозяин самогон собирался варить. И в эту брагу упала мышь, а выбраться не может. Увидела кота, взмолилась: «Котик, серенький, выручи меня!» А кот и говорит: «Я могу выручить, только за это я тебя съем». — «Хорошо!» — согласилась мышка. Кот вытащил мышь и отпустил коготки. «Куда, мол, она денется? Моя! Она же обещала». А та — юрк в норку и была такова. «Эй, — говорит кот, — это нечестно. Ты же обещала!..» А мышка и отвечает: «Мало ли что женщина в пьяном виде может наобещать!» Ну? Что тут плохого? А поучительный: если тебе пообещала, так бери сразу, не раздумывай…
— Ну вот, — сказал лейтенант. — Если анекдот приличный, то ты мораль придумаешь пошлую. У тебя без этого не обходится.
— Так это же жизнь, товарищ лейтенант! — И Гурин представил себе в темноте Егорова — красную круглую его физиономию со смеющимися хитрыми глазами. — К чему в жизни все сводится? К этому! Только называют по-разному, обходным манером подступают.
— Глупости, — оборвал его Максимов. — Глупости!
— Ну ладно, — согласился Егоров, но по голосу было слышно, что он не сдался, а просто уступил. Помолчал, признался: — Я здорово юмор люблю! Мне бывает удивительно: как оно вот — вроде все обыкновенно и вдруг — раз, будто искра сверкнула — смешно. Как оно вот так поворачивается? Старший сержант нам про Швейка читал. А это ж не глупый человек сочинял, писатель! Помните, как Швейк потрогал бабу за голую попу, а она у нее гусиной кожей от холода покрылась. И Швейк говорит: «Как терка, чуть руку не оцарапал». Ой, не могу! — захохотал Егоров. — Это же надо! Представляю себе — как терка.
Курсанты тоже хохотали в кулак, но лейтенант тем не менее прикрикнул:
— Тихо, тихо! Разошлись…
— А хотите про Гитлера? — не унимался Егоров. — Вот отпустил он своих Геббельса с Герингом и пошел к бабе…
— Чепуха, — оборвал его кто-то из курсантов. — С чем ему к бабе идти? Он же мерин!
— Кто мерин?
— Гитлер. Он потому и не женат до сих пор. И злой такой поэтому.
— Это точно, — поддержал его другой. — Если бы он был нормальным, так бы не злобствовал. А то своих нет — ни жены, ни детей, вот он и других презирает.
— При чем тут это? Чудаки, — возмутился Егоров. — А Геббельс вон, кажется, штук шесть геббельсят настрогал. Ну? Чем он лучше Гитлера? Не дали рассказать, а там как раз смешно, как фюрер обанкротился на этот счет…
— Ну, говори, говори, — разрешил кто-то.
