— Да, дорогие небось. А я подумала, правда что, подобрал все же кто-нибудь ночью, а я продремала.
— А я и не знала, что думать…
— Да что ж тут выдумаешь? Слава богу, что все так…
Егоровна обернулась к Люде, улыбнулась:
— А ты иди, я же вижу — собралась…
— Отпускаете? Правда, тетя Сим?
— Ну а куда же с тобой деться… Заждался небось?
Люда весело зажмурилась и пожала плечами.
— Хоть бы привела разок, поглядеть-то! — Егоровна даже подалась к окошку, показывая, как бы она поглядела на Валерия.
— Приведу, тетя Сим…
— Встречал бы, что ли, когда? Или не может?
— Работает. Мы прибываем неудачно.
— Ну да, ну да… — Егоровна пригляделась: — А что это у тебя с губой?
— А-а, — Люда дотронулась до губы. — В туалете поскользнулась… Там воды налилось!..
— А тут свиданье!
Люда развела руками.
…Когда она, прыгая по шпалам, обернулась и подняла прощально руку, Егоровна сквозь окошко подмигнула ей и, тоже помахав рукой, вслух проговорила:
— Ну, ну, иди, милая, иди!..
осле второго урока Золотова получила от него листок бумаги со стихами. Это были не первые стихи, сочиненные в ее честь, но все-таки таких откровенных — так ей показалось — и так умело написанных ей, кажется, читать еще не доводилось. В классе в тот момент было всего несколько человек. Она сама, Золотова, задержалась в нем случайно, а Бурцев, конечно же, остался только затем, чтобы вручить ей это свое послание.
Он подошел и положил на крышку парты сложенную вчетверо бумажку.
— Это тебе, — произнес он не очень твердым голосом, — только тебе.
— Письмо? — улыбнулась Золотова, не прикасаясь, однако, к записке.
— Да, — сказал он, — можно считать так. — И направился к выходу.
Золотова развернула листок и сразу поняла, что это стихи, — восемь ровных коротких строчек…
З. С.
Это было, конечно, было!—
Сердце все следы сохранило:
Были веток ломкие руки,
Были леса тайные звуки,
Ты как близко… и так легко мне,
Словно общие кровь и небо…
Больше я ничего не помню —
Больше просто ничего не было.
«3. С.»— это, конечно, Золотовой Светлане, или Свете — все равно, то есть ей… Неужели это он сам? Бурцев? Такие стихи?.. Мамочки!..
Она торопливо выбралась из-за парты и побежала к десятому «Б», к Зое Бузуковой, своей самой близкой подруге. Нашла ее быстро — Бузукова сидела на месте, и, как всегда, срочно доучивала что-то на перемене.
— Зойка, погляди!.. — протянула ей Золотова записку. От быстрого бега наверх она дышала часто; высунув кончик языка, водила им по верхней губе. Ей было весело.
Бузукова прочитала стихи и недоуменно посмотрела на подругу.
— Что это? Кто это?
— Бурцев. Он мне только что передал…
— Ваш Бурцев? Это его собственные?!
— Я думаю. Мы с ним вчера были в лесу…
— Гос-споди! Вдвоем?
— Случайно. Я собиралась с Гошкой, но он срочно ушел переписывать какие-то новые вещи. А тут он… Представляешь?..
— А Гошка?
— А что Гошка?
— Ой, падаю! — Бузукова вновь заглянула в стихи. — А что это за «ты так близко»? Ой, Светка!..
Золотова наклонилась и сказала ей что-то на ухо, — и обе они засмеялись и оглянулись по сторонам: не слышал ли кто, что их рассмешило.
Тут в коридоре зазвенел звонок, Бузукова заохала и, не выпуская из рук листочка со стихами, схватилась за какую-то книгу; но Золотова все-таки взяла у нее этот листок и заспешила к себе на этаж — оба десятых располагались в углу здания один над другим.
Вовремя попасть в класс она не успела — вошла уже следом за учительницей истории, их классным руководителем.
— Ты никак не успеваешь сделать свои дела за перемену, — как всегда сухо и жестко заметила Маргарита Павловна, разглядывая опоздавшую.
Золотова обиделась и молча пожала плечами. Маргарита Павловна обратила внимание на аккуратно сложенный листок бумаги в ее руках, некоторое время смотрела на него. Потом вздохнула и сказала:
— Иди садись.
Золотова прошла к своему ряду. По дороге скользнула взглядом по парте Бурцева — он в ее сторону не смотрел.
Она села на место, спрятала записку в портфель, но тут же снова извлекла ее оттуда и вложила между страницами учебника, чтобы иметь возможность заглянуть в нее снова. Вспомнив фразу, тихо сказанную минуту назад Зое Бузуковой, опять чуть не прыснула, даже прикрыла рот пальцами, но тут же взяла себя в руки и с серьезным видом обратила лицо к учительскому столу.
Бурцев сидел впереди. Его большая голова почти закрывала историчку, и Золотова могла рассматривать ее без помех…
Он появился в их классе осенью, уже после начала учебного года, и когда узнали о его успеваемости, об оценках за предыдущие годы, развели руками: ни единой четверки. «Хоть одна медаль будет в школе», — не стыдясь, изрекла тогда классная руководительница и посадила его с одним из ненадежных — Юркой Козиным, в середине ряда, — как бы в качестве буксира.
На любые контрольные Бурцев тратил пол-урока, то есть столько, сколько требовалось, чтобы успеть все переписать, вроде бы и понятия не имея о том, что такое черновики. Вторую половину трудился за Козина, а иногда и за весь другой ряд. Все дело, как решили самые умные в классе, было даже не в его особенных умственных способностях, а в памяти. Он запоминал все, что слушал, как машина, словно записывал на ленту, вроде магнитофона, а потом, когда ни включи, — воспроизводил. Досужий народ стал выяснять генеалогию. Родословная его мало что объясняла: отец оказался военным строителем, мать медсестрой. Они долго жили на Севере, откуда и перевели отца по окончании положенного срока службы.
Бурцев был не из тех, на кого поглядывают девчонки, — это было ясно с самого начала. У него было правильное, но какое-то статичное, без движения, какое-то неживое лицо. Или же чересчур спокойное. Сначала вообще всем показалось, что он, как говорится, тюха-матюха, ни рыба ни мясо, но на первом же уроке физкультуры в зале все глаза выкатили, даже учитель взялся за голову: Бурцев в конце занятия между делом несколько раз крутанул такое сальто, что парни даже струхнули — не разбил бы голову на деревянном полу и без страховки. Такого в школе на их памяти не делал никто.
Когда обрадованный физрук, потирая руки, мысленно уже включил его в гимнастическую команду, Бурцев равнодушно сказал, что гимнастика не его специальность.
— А что же? — удивился физрук.
— Шашки…
И это не было трепом, он в самом деле оказался кандидатом в мастера и даже был победителем каких-то крупных юношеских соревнований.
Впрочем, больше ничего примечательного в нем не было. Сочинения писал хоть и грамотные, но без особой фантазии, танцевать не умел, в самодеятельность не шел — да и что бы он там делал? В дружбу особую ни к кому не лез, ближе всех был разве что к Козину — сидел все-таки за одной партой, задачки за него решал… К девчонкам, как и они к нему, тоже особой тяги не испытывал, — этого не замечалось, никого из них в классе он не выделял.
Золотова по характеру была совершенной его противоположностью. Она всегда была в центре внимания, была яркой, веселой, общительной. Она нравилась многим, знала это и понимала как естественное дело. Училась она неплохо, и это придавало ей еще больше уверенности и самостоятельности.
Накануне она действительно была в лесу, вернее в городском лесопарке, на окраине, куда по расписанию, каждые полчаса, ходил автобус. И если бы не Гошкина запись — ему обещали какую-то потрясающую пленку, и он, уже с магнитофоном в руках, сообщил ей об этом на остановке, где они договорились встретиться, — она бы и поехала в Сосново с ним, с Гошкой… Но он не смог; он все объяснил, извинился, привычно наклонил свою красивую голову и умчался в общежитие.
Было досадно, Золотова не была готова к этому. И вообще, менять любое решение ей всегда было не легко: что-то внутри вечно сопротивлялось, неизменно сбивалось настроение…
А дома она тщательно подобрала одежду — чтобы было и тепло, и свободно. Под пальто, без шарфа, надела белый свитер, на голову белую же вязаную шапочку; надела свои шикарные фетровые валенки, в которых ее маленькая нога становилась, кажется, еще изящней…
И тут — Гошка едва успел отойти на десяток шагов — она увидела Бурцева. Он стоял и смотрел на нее, и не отводил глаз, хотя она слегка кивнула ему — дескать, привет! — и, сама не зная почему, пожала плечами. Потом он тоже кивнул, будто спохватился, и перевел взгляд в ту сторону, куда удалился Гошка, и тут же опять уставился на нее…
И она вдруг поняла, что вот так, как сейчас, внимательно и как-то невесело, он уже смотрел на нее не раз, — и на уроках, когда она отвечала у доски и сталкивалась с ним глазами, и в раздевалке, и во время дежурства по школе, и на вечерах, где она неизменно царила в самой гуще веселья, а он сидел где-нибудь около стены и покачивал головой в такт песням Аллы Пугачевой или Карела Готта. Это был взгляд жуткого интереса — она-то уж знала…
