Сталин некоторое время расхаживал по кабинету, раскуривая трубку, затем проговорил:
Хорошо.
Анатолий Васильевич радостно подумал: «Вот и я у себя: математик».
Хорошо, — повторил Сталин. — Мы, конечно, во много раз стали сильней старой России… но… но ведь капиталисты еще не слабее нас? Вы уйдете из армии, займетесь математикой — любимым делом. Неплохо. Другой уйдет из армии, займется историей — любимым делом. Неплохо. Третий уйдет из армии, займется географией — любимым делом. Неплохо. Разве среди нас есть такие, для кого война — любимое дело? Мы люди мирного, творческого труда: перестраиваем общество на коммунистических началах. Хорошее дело. Но капиталисты ненавидят нас и готовят на нас войну. И навяжут нам ее, хотим мы этого или не хотим. Нет, не советую вам уходить из армии. Придет время, займетесь и математикой, а я буду приезжать к вам и выслушивать вас, — дружественно закончил Сталин.
И вот снова война — свирепая, страшная.
Любил ли он, Анатолий Васильевич, военное дело так же, как, например, любил математику? Нет. Военное дело для него являлось обязанностью, священным долгом перед народом, перед партией… а так — построить бы где-нибудь дачку, приобрести библиотеку и читать, читать. Читать и работать над математическими проблемами.
3Нет, мы обязательно заимеем дочку или сына, Нинок, — проговорил Анатолий Васильевич, поднимаясь с пруда в гору, ведя под руку Нину Васильевну, чувствуя себя при этом совсем молодым.
Нина Васильевна соглашается и еле слышно смеется.
Ты знаешь, Нинок, недавно указ вышел: генералам в отставке отводится гектар земли под дачу. Представляешь, гектар? Это такой обширный участок! Мы попросим где-нибудь на юге.
В Сочи, Толя.
Нет. Лучше в Гурзуфе. В Сочи комары.
А в Гурзуфе?
Говорят, там нет такого добра.
Ну в Гурзуфе, — соглашается Нина Васильевна. — Как только закончится война, так и переедем в Гурзуф.
Все это, конечно, слышит Галушко. Он идет позади них и про себя решает:
«Мы с Грушей туда же переедем. Генерал не покинет нас. Ну как же? Войну вместе, а тут — прочь? Да и что они без меня сделают? Какую уж там дачу — шалаш не построят».
Анатолий Васильевич, как бы подслушав думы Галушко, поворачивается к нему.
А ты, Галушко! Поедешь с нами? Конечно, и Грушу возьмем. Или без Груши? Может, другая приглянулась?
Галушко стесняется, опускает глаза и от волнения не говорит, а шепчет:
— Со всим хозяйством з вами, товарищ генерал, — встрепенулся: — Товарищ командарм, к вам офицер от командующего фронтом.
Из машины выбрался офицер связи от Рокоссовского.
Товарищ генерал-лейтенант. Важнейшее сообщение.
Всякий раз при появлении офицера от Рокоссовского у Анатолия Васильевича усиленно начинает биться сердце: офицер вез что-то особенное. Сейчас сердце забилось еще сильнее: сам Анатолий Васильевич ждал особенное. Вот почему он торопливо произнес:
Нина, иди собирай обед.
Нина Васильевна и Галушко послушно скрылись в хате, а офицер и Анатолий Васильевич отошли в сторону. Офицер полушепотом сообщил:
От Верховного Главнокомандующего получено: «Между вторым и шестым июля немцы выступят». Все, товарищ генерал-лейтенант. Разрешите идти?
Анатолий Васильевич ничего не ответил и пошел с хату, вдруг согнувшись, как будто на него свалилась тяжесть. Войдя в комнату, он, через силу улыбаясь, проговорил:
Ага! За столом уже? Давайте! Давайте! Проголодался я. Кстати, какое сегодня число? Ага. Второе. Завтра третье, четвертое, потом пятое, десятое. Хорошо. Очень хорошо. Где же витамин, Груша? Что, мне самому за ним бежать? — тоненько и обиженно вскрикнул он.
Бутылочка с витамином стояла на столе, только не на обычном месте, около прибора Анатолия Васильевича, а чуть в сторонке. Макар Петрович подал ее Анатолию Васильевичу, и тот, не извинившись перед Грушей, начал капать жидкость в рюмку. Все удивленно, встревоженно посмотрели на него, особенно Нина Васильевна, но никто ничего не сказал. Так, в молчании, и прошел весь обед. А когда обед кончился, Нина Васильевна осторожно, словно боясь кого-то этим потревожить, пододвинула Анатолию Васильевичу карты. Тот машинально взял колоду, долго с треском мял ее, затем вдруг раздраженно проговорил:
Опять Макара Петровича в дураках оставить? Ничего: он и без этого может остаться, — затем чуть помолчал, неопределенно крякнул: — Да-a. Так-то вот. Макар Петрович: сидишь у себя в кабинетике, плетешь-плетешь и забываешь, что на тебя тоже плетут… да еще Гудериана позовут, — и, стараясь сдержать раздражение, повернулся к Николаю Кораблеву, мягче сказал: — Гудериан у них есть, танками заправляет. Неглупый мужик. А Макар Петрович думает: наплету-ка я на Гудериана и на всех Шмидтов, да и буду посиживать сложа руки.
Макар Петрович за год совместной работы с Анатолием Васильевичем прекрасно узнал его характер и в интересах дела многое ему прощал. А сейчас он понимал, что командарм, получив какое-то важнейшее сообщение от Рокоссовского, весь сосредоточился на этом сообщении, но чтобы не показывать всего того, что творится на душе, он напал на него, на начальника штаба. Чтобы поддержать разговор в этом направлении, видимо, очень нужном для командарма, Макар Петрович намеренно мрачно проговорил:
Вместе плели!
Вместе? Точно. Может, вместе и в дураки попадем. Нет, не в дураки, а в преступники! Нам ведь с вами, Макар Петрович, армию доверили — десятки тысяч людей, огромнейшее вооружение, гигантское хозяйство, и наказ народа — защищайте отчизну, выгоните врага с родной земли, не то проклянем мы вас. А мы с вами всю армию можем кинуть в такую бездну… Откуда… откуда… — Он не нашел слова и, отбросив колоду карт, вскочил со стула, прошелся туда, сюда, затем вскинул голову: — Отчизна? Вот эти люди и есть отчизна!
«Ага. Значит, дан приказ о наступлении, — решил Макар Петрович и, внутренне рассмеявшись, победоносно посмотрел на командарма. — А все-таки ты все выдал, Анатолий Васильевич», — мысленно проговорил он.
Николай Кораблев не видел еще таким Анатолия Васильевича, но понимал, что раздражение это не от прихоти, не пустяковое, что с Анатолием Васильевичем творится что-то серьезное, большое. Поймав взгляд Нины Васильевны, он еле заметно пожал плечами. Та опустила глаза и, предполагая, что она и Николай Кораблев здесь лишние, сказала:
Николай Степанович! Может, мы с вами погуляем? Так хорошо на пруду. Мы только что были там.
Это еще что за бегство? Или окончательно хочешь взвинтить меня? — У Анатолия Васильевича даже затряслись пальцы на правой руке, и он, побарабанив ими по столу, зло и оскорбительно сказал: — Ну что, мало? Мало? Ты еще добавь!
Нина Васильевна вспыхнула: глаза ее стали принадлежать только ему, улыбка — только ему, открытые губы — только ему, и она, положив руки ему на плечи, тихо произнесла:
Толя, родной мой, — и, спохватившись, что они в комнате не одни, заговорила о том, что ей только что пришло на ум: — Я всегда удивлялась твоей памяти, а вот когда сели за карты, я просто была поражена: как это ты каждую карту помнишь.
Анатолий Васильевич сразу отмяк. Обняв Нину Васильевну и глядя на Николая Кораблева, он проговорил:
Ну вот, от жены получил похвалу, а они редко мужей хвалят, — легонько оттолкнув Нику Васильевну, добавил: — Эх, ты! Дипломат мой, — затем снова обратился к Николаю Кораблеву: — А вам, раз попали на фронт да забрались На квартиру к таким генералам, как мы, конечно, надо кое-что знать… и не из уст банщика Ермолая. Он вам, поди-ка, плел-плел. Занозистый мужик, дотошный: все хочет знать, о всем расспрашивает, а потом разбалтывает. Ну и городишь ему, чтобы не обидеть, какую-нибудь околесину. А вам надо знать в точности, — он чуть подумал: — Ведь мы через вас обязаны отчитаться перед народом. Приедете на Урал, скажите там, что здесь не бездельники.
Я бы еще хотел посмотреть моторы… как они тут… в работе?
Анатолий Васильевич недоуменно пожал плечами.
Чего же их смотреть? Они, как и все остальное, в невероятнейшем напряжении находятся во время боя, а мы восемнадцатый месяц улучшаем позиции да готовимся к бою. Танковые стычки были, но давно. Нет. Вот бой начнется, тогда и смотрите.
Николай Кораблев хотел было сказать: «А когда же начнется бой?» — но счел, что так спрашивать нельзя, и поэтому задал наводящий вопрос:
Я ведь здесь больше месяца не пробуду.
Анатолий Васильевич скупо кинул:
Успеете. А теперь пойдемте к Макару Петровичу.
4Хата, в которую они вошли, мало чем отличалась от многих деревенских. Она была разделена на две комнаты — переднюю и заднюю. Передняя начисто побелена, по бокам вместо деревенских скамеек стояли венские стулья, посредине огромный стол, в углу кровать — простая, железная, порыжевшая от ржавчины. На кровати лежал, видимо, жесткий тюфяк, потому что одеяло прилипало к нему, как к каменной плите. Во втором углу телефонные аппараты, такие же, как и в комнате Анатолия Васильевича, и мрачно-черный несгораемый шкаф, а на стене огромная оперативная карта задернута шторой.
