Посреди стола стояла бутылка самогонки, молодая картошка парила, сковородка с выжаренными шкварками аппетитно притягивала взор.
– С возвращеньицем, хозяин! – бабушка плеснула себе на донышко чарки, гостю налила полную. – Не грех за такое счастье и выпить.
– Будь здорова, мать, – на этот раз не отставил в сторону, выпил. – За возвращение с того света можно и глотнуть эту гадость.
Молча закусил, собираясь с мыслями.
– Что с делом-то нашим? – спросил, и с волнением стал ждать ответа. Не видел почему-то во дворе ни швей, ни сапожника-инвалида. Замок висел на флигельке.
– Прикрыла, Егорушка, я наше дело-то, прикрыла. И не гневайся! – твердо произнесла бабушка, и смело глянула в глаза хозяину. – Посчитала, что так будет лучше, надежней. Ты вернешься, начнем сначала. Мне, старушке, одной не управиться. А распустить все по ветру – душа не позволила. Вот так-то вот, Егор Кондратьич. Но ты не волнуйся, все на месте: и инструмент, и матерьял. И еще кое-что мною припрятано: и денежка, и золотишко какое-никакое.
– Молодец ты у меня, Матрена Ильинична! – восхищенно произнес гость, и с чувством пожал руку старушке.
Та зарделась от похвалы, зарумянилась то ли от водки, то ли от радости.
– Скажешь тоже, Егорушка! А приятно, когда тебя хвалят, вот!
– Ну-ну! А сейчас будет очень серьезный разговор, баба Мотя. Очень, – повторил, что бы глубже прочувствовала, прониклась.
– То, что Даша ушла, это и к лучшему. Одной душой на земле будет больше, – говорил твердо, пристально глядя на собеседницу. А та сидела, подперев кулачком голову, не спускала глаз с мужчины. – Забудь Булыгина Егора Кондратьевича, забудь! Нету его. Был да сплыл. Перед тобой сидит и разговаривает Ефим Иванович Стожков, запомнила? Ефим Иванович Стожков! Повтори! – потребовал приказным тоном.
– Да как же, Ефимушка? Конечно, Ефим Иванович Стожков, что ж, я не понятливая, что ли? – произнесла так, как будто говорила это имя все свои годы.
– Вот и хорошо! Где я был – не спрашивай. Скажу только, что был на заработках. Отрабатывал за прошлую жизнь, и зарабатывал на будущую.
– Мог бы и не говорить, Ефим Иванович, я – баба не любопытная. Может, поэтому до этих лет дожила?
– Уходить нам надо из города, и чем быстрее, тем лучше.
– Я готова! – старушка даже встала из-за стола, чтобы сию минуту начать собираться в дорогу. – Ты только, Ефимушка, не бросай меня, забери с собой. Я за тобой на край света пойду, собачкой сторожевой у тебя буду, пылинке не дам на тебя сесть, только не оставляй меня, Ефимушка, – разрыдалась, вышла из-за стола, упала перед ним на колени.
– Встань, мать, – Ефим помог старушке подняться, опять усадил за стол. – Мы же договорились, что друг без друга – никуда. А мое слово твердое. Так что, будь спокойна. Но я не об этом. Перед отъездом должок мне надо вернуть одному товарищу. И ты мне поможешь.
Через станцию день и ночь бежали воинские эшелоны куда-то вглубь страны. Проскакивали, не останавливаясь. Только изредка подходил товарняк, и из теплушек выгружались солдатики в поисках кипятка или купить чего-нибудь у местных торговок.
Опрятная старушка вот уже двое суток не уходит с перрона, все ждет своих сыночков, да только не едут они, сердечные. Ее знают работники вокзала, инвалиды-попрошайки делятся с нею скудной пищей. Милиция не трогает – что с нее взять?
Ночь. Одинокая лампочка освещает вход в разрушенное здание вокзала. Прислонившись к стенке, дремлет бабушка. Но вот она встрепенулась, поспешала к милиционеру, что неспешно прогуливается по перрону, внимательно приглядываясь к редким прохожим. О чем-то поговорила, взяла его под руку, и направились вдоль путей, туда, где черными глыбами темнеют в ночи остовы сожженных вагонов. Ушли, затерялись в темноте.
– Вот и все, квиты, Василий Петрович Худолей, – мужчина поднял уроненную милицейскую фуражку, подержал в руках, с силой забросил в сторону. – Пошли, мать.
Перед отъездом, когда все уже было собрано и погружено на телегу, решил Ефим сбегать на могилку Дашиной мамы, забрать кое-что. Но тут резко воспротивилась бабушка Мотя.
– Знаю, золотишко там у тебя, Ефим Иванович, на кладбище припрятано. Но не гоже все брать с собой в дорогу. Кто знает, что ожидает в пути или на новом месте?
– Но….
– Никаких «но»! – стояла на своём старушка. – Меня с детства учили, что нельзя хранить все яйца в одной корзине.
– Причем тут яйца и корзина? – не сразу понял намеки бабушки.
– А при том, милок, что можно враз все яйца разбить, потерять то есть. Понятно теперь?
– А, вон оно что! Тогда ладно. Ты права, Матрена Ильинична.
– Я всегда права. Только если вдруг потребуется капитал, то не большое расстояние, и съездить можно. А так, и этим обойдемся.
На окраине Минска, где лес подходит почти вплотную к частному сектору, как-то быстро на месте разрушенной завалюшки вырос небольшой, но добротный домишко, срубленный из пропитанных шпал, крытый не свежей, но вполне хорошей дранкой. Чтобы не сильно бросаться в глаза, буквально через месяц его обшили обрезной доской, скрыли ворованный с железной дороги материал. Рядом с ним поднялся и флигелек, готовый верой и правдой служить построившим его людям. Глухой высокий дощатый забор надежно таил хозяйскую тайну. Только собачий лай оповещал владельцев этого дома о приходе очередных ночных гостей за уже изготовленным товаром.
Светлая «Волга» с шашечками такси медленно катилась с горки со стороны Слободы к Боркам. Небольшое серое облачко пыли сопровождало машину, висело над дорогой. Перед гатью остановилась. Нет, то была уже не гать, а хороший бетонный мост с металлическим ограждением соединял обе деревни. Колхоз «Красный партизан имени Л.М Лосева» – огромными буквами написано на указателе.
Из машины вышел пожилой человек с пышной седой шевелюрой, аккуратненькой бородкой клинышком и усами такого же цвета в темных очках на носу. В руках держал блестящую изящную трость с фигуркой какого-то зверя на рукоятке и шляпу. Что-то сказал водителю в открытое окошко, и такси рвануло с места в сторону Борков, оставив пассажира на мосту.
Вместо болота с кустами и торфяными карьерами, взору приезжего предстала гладкое зеленое поле с ровными узкими канавами мелиорации, что соединялись в одну, пошире и поглубже, чтобы бежать в сторону речки Деснянки.
Густые сады окружили деревню, спрятали за собой дома. Чуть правее виден был кусочек речной глади.
Одинокий жаворонок завис в вышине, одаривал землю своими трелями.
Человек поискал глазами аистов – их не было. Не видно было и гнезда на огромной липе на краю деревни.
Опираясь на трость, тихонько направился по дороге, с искренним интересом оглядывая все вокруг.
Остановился у первого дома вначале деревни. Высокий, из белого кирпича под оцинкованной крышей, радовал глаз своим видом.
Приезжий долго стоял, смотрел, как во дворе голый по пояс мужчина лет сорока играючи колол дрова. Наконец, тот заметил незнакомца, вытер пот с лица, подошел к невысокому забору из штакетника.
– Здравствуйте. Кого-то ищите, отец? – широкое открытое лицо приветливо улыбалось. – А может, вам плохо? – насторожился мужчина.
– Нет, нет! Не волнуйтесь, со мной все в порядке. Скажите, этот дом чей?
– Мой, – ответил хозяин. – А вам это зачем?
– Я понимаю, что ваш. Мне интересна фамилия, имя владельца.
– Абрамов, Кирилл Антонович Абрамов моя фамилия.
Незнакомец побледнел, крепче сжал руками трость.
– Вам плохо? – хозяин забеспокоился, вышел к дедушке, взял под руку, провел и усадил на лавочку, что стояла у забора. – Посидите, я сейчас воды принесу.
Вместе с Кириллом вышла и старушка с клюкой. Подслеповатыми глазами пыталась рассмотреть незнакомца. Беспалая рука лежала поверх палки. Дедушка заметил эти руки, заволновался, сделал попытку что-то сказать, но в последний момент удержался. Выпив воды, поблагодарил, с трудом поднялся, и медленно направился вглубь деревни. Оглянулся – мужчина с бабушкой смотрели вслед.
Свернул на тропинку, что бежала к реке. К удивлению детворы, что пасла гусей на Пристани, незнакомый дедушка сначала угостил их шоколадными конфетами, потом разулся, подкатал брюки, дошел до камня-валуна, долго гладил его, и о чем-то шептал.
Не побоялся испачкать светлые брюки, встал на колени, пригоршней зачерпнул воды с родника. Сидел, отдыхал, обводя вокруг влажными от слез глазами.
Вернулся обратно через липняк, побыл на конюшне. Издали кивком головы поздоровался с конюхом дедом Тихоном, постоял у карьера над обрывом. Так же медленно побрел обратно в деревню.
Здоровался со встречными людьми, но нигде не останавливался, и ни с кем не говорил.
Вышел в проулок, направился к кладбищу, что одиноким островком расположилось на краю пшеничного поля за деревней. Там его уже ждало такси.
Надел очки, долго бродил средь могилок, вычитывая имена на крестах. Задержался у могилки с табличкой на кресте «Щербич Елизовета Пе..», отчество и даты были стерты временем. Поднял голову верх. Из глаз бежали слезы, терялись в усах, бороде. А он не вытирал их, так и стоял, плакал, опершись на трость. Шляпу держал подмышкой, и легкий ветерок шевелил волосы.
