Они вдвоем помогли взобраться на танк Черешняку, который продолжал играть свой оберек.
— Что ты валяешь дурака, вместо того чтобы стрелять? — возмутился Кос.
— Был приказ играть до самых ворот.
— Развернуть? — спросила Огонек. — Я сшила, как ты говорил.
— Развертывай, — решил Янек.
И в тот момент, когда «Рыжий» въезжал на изрытую минами, но все же асфальтированную Шарлоттенбургерш-трассе, они подняли над башней бело-красный флаг. Григорий прибавил газ и на большой скорости погнал к Бранденбургским воротам — продолговатой тяжелой коробке, опирающейся на двенадцать колонн, стоящих парами, и украшенной наверху колесницей с четверкой лошадей, над которой пламенело советское Красное знамя.
Бранденбургские ворота с обеих сторон поддерживаются псевдоклассическими, украшенными колоннами строениями с фронтонами, долженствующими напоминать собою греческие храмы. Строения эти, загнутые, как короткие крылья, образуют с восточной стороны площадь, где поздним утром 2 мая 1945 года собралось несколько сот советских солдат.
Около пролетов между колоннами Бранденбургских ворот, забаррикадированных до высоты четырех или пяти метров, стояли грузовики и два танка. Перед ними — два прицепа для перевозки мебели, опрокинутые набок. Ближе, вокруг тяжелого танка ИС и бронетранспортера, вокруг торчащей высоко вверх мачты радиостанции, стояла шумная группа веселых солдат, к которым с ганка обращался полный офицер.
Когда из-за южного крыла, гремя обереком, играемым на всю мощь гармошки, выехал «Рыжий» с бело-красным флагом над башней, все головы повернулись в его сторону.
— Это кто?
— Что за черт!
— Американцы?
— Нет, белое с красным и орел — это поляки.
— Товарищ генерал! — кричал полный полковник с танка. — Правду говорили! Вот ваш танк приехал!
Часть пехотинцев побежала встречать «Рыжего», около танка стало просторней, и теперь можно было рассмотреть орла на броне транспортера и польскую фуражку с серебряной змейкой. Генерал помахал рукой, повернулся и пошел навстречу своим.
Тем временем подъезжали все новые танки с польской пехотой, останавливались, на площади становилось все шумнее и теснее.
Когда генерал подошел к «Рыжему», все члены экипажа стояли навытяжку в решительных позах, а перед ними, на расстоянии нескольких метров, приседал, опускаясь на колено, фотограф, снимая их вместе с советскими солдатами.
— В газете напечатаем! — кричал он. — Внимание, товарищи! Улыбочка, и... готово!
Генерал положил руку на плечо Косу. Сержант обернулся и радостно закричал:
— Гражданин генерал, задание выполнено...
Он внезапно замолчал, увидев над генеральской змейкой не одну, а две звездочки. Он понимал, что надо поздравить, он искренне радовался этому повышению, но от волнения не мог найти слов. Весь экипаж стоял здесь же, рядом, и никто не сумел сказать того, что следовало. Одного Шарика не смутила новая звездочка — он прыгнул передними лапами на грудь генералу, замахал хвостом и радостно залаял.
— Вижу, все целы и здоровы, — сказал генерал и вдруг поднял брови. — Маруся — в польском мундире? Я думал, что буду первым, кто тебе об этом скажет, но, как вижу, ты уже знаешь о приказе.
— Нет, — покраснела девушка. — Это чтобы из госпиталя на фронт...
— Ну, теперь пора получить официальное разрешение на брак.
— Буду вам очень благодарен, гражданин генерал, — произнес Янек.
— Лажевского с вами нет?
— Есть! — выдвинулся вперед подхорунжий.
— Хорошо. У меня имеется кое-что для вас обоих, для тебя и для Коса. — Генерал вынул из планшета бумагу и, разворачивая ее, проворчал: — Нужна бы сабля.
— Есть, гражданин генерал! — радостно закричал Саакашвили.
— Довоенная, пан генерал, — добавил стоявший навытяжку Константин Шавелло.
Грузин, достав оружие из танка, вынул саблю из ножен и подал генералу, держа ее за клинок.
Генерал взял обнаженную саблю в руки.
— От имени Главного Командования Войска Польского... -- произнес он и стал по стойке «смирно».
Следуя его примеру, застыли и солдаты.
— ...Присвоения званий. Сразу звание подпоручника, потому что время военное, а заслуг у вас хватает на три продвижения сразу. В корпусе офицеров пехоты — капрал подхорунжий Даниель Лажевский. В корпусе бронетанковых войск — сержант Ян Кос.
Оба опустились на левое колено. Дважды блеснула в воздухе сабля, опускаясь посвящаемым в офицерское звание на плечо.
— Ура-а! — рявкнул Вихура.
Его поддержали все остальные.
Генерал обнял обоих, прижал к сердцу, а потом, скрывая волнение, протянул им на ладони вытащенные из кармана звездочки.
— Вот, привез, — перекрикивал он гвалт вокруг, — потому что у вас наверняка нет, а лучше сразу прикрепить.
Лажевский начал прикреплять звездочки с помощью Вихуры; Густлик вытянул было руку в сторону Коса, но Янек не сумел справиться с волнением.
— Не сейчас, — покачал он головой. — Я вернусь через минуту.
Через передний люк он забрался в танк, взял фуражку ротмистра с малиновым околышем и побежал в сторону колоннады Бранденбургских ворот.
Маруся сделала несколько шагов вслед за ним, но Густлик задержал ее:
— Подожди. Пусть соберется с мыслями.
— Лидка не приехала? — спросил Григорий.
— Нет. Обожглась при бомбардировке...
— Сколько раз ей говорил, чтобы была осторожней, наливая чай... — вмешался Елень, но тут же умолк, встретив взгляд генерала.
— Не чаем, — сказал генерал. — Обожгла руки и спалила все волосы в огне.
— Что? — не на шутку испугался Саакашвили.
— Под утро самолеты атаковали штаб армии. От зажигалок сгорело несколько домов. Лидка бросилась спасать бумаги. Я в это время был на совещании у командующего, и, когда вернулся, ее уже забрали в госпиталь, — объяснил генерал. — Врачи обещают, что скоро выйдет.
— Другая это уже девушка, совсем не та, какой была, когда мы с Янеком познакомились с ней в поезде, — задумчиво произнес Елень.
— Не другая, — яростно возразил Григорий. — Надо только глаза держать открытыми. Такую вторую девушку, как Лидка, днем с огнем не найдешь.
— Командир танка удрал, — сказал генерал, обращаясь к экипажу, — а у меня к вам еще два важных дела.
— Я за него, — вытянулся Елень и, погруженный в размышления о Лидке, пробормотал тихо себе под нос: — Зачем она полезла в этот огонь?
— Сегодня делегация Первой армии едет в Варшаву, чтобы доложить Крайовой Раде Народовой о взятии Берлина, — говорил тем временем генерал. — От разных частей едет по одному солдату, а от танковой бригады, может быть, кого-нибудь из вашего экипажа...
Елень взглянул на Григория, который поглаживал свои усы, на Вихуру, который понимающе подмигнул ему, и наконец на Томаша, хлопавшего глазами.
— Рядовой Черешняк пусть едет. У него там отец недалеко.
— Неси, Томаш, свои вещи на мой транспортер, — приказал генерал, кивнув головой.
Томаш уже двинулся с места, но Елень попридержал его за рукав:
— Запомни: если хоть на час опоздаешь, все кости тебе переломаю. А половину своего хлама оставь, а то надорвешься.
— Не надорвусь, заверил его Черешняк.
— Елень! — позвал генерал.
— Я!
— А кого на его место?
Густлик вместо ответа оглянулся на сапера, который все это время стоял шагах в двух в стороне и наблюдал за происходившим. Генерал проследил за взглядом плютонового и замер.
— Капитан Иван Павлов, — доложил офицер, — сапер, выделенный на время боевого задания.
— Невероятно!.. — забормотал генерал, протягивая ему руку. — С живого шкура содрана.
— Мы вместе под водой воевали, брали станцию под землей, — объяснял Елень. — Узнали друг друга...
— Хотите несколько дней с ними поездить? — спросил генерал капитана.
— Хороший экипаж, — ответил офицер.
— Наши части подходят уже к Лабе. Марусю, Лажевского и остальных я забираю с собой, а танк хотел послать как раз туда. Куда этот Кос подевался?
— Подпоручник Кос? — уточнил Елень. — Сейчас позову. — Он приставил ладони ко рту и, подняв лицо вверх, закричал в сторону Бранденбургских ворот: — Я-не-ек!
Теперь все увидели около громадной колесницы маленькую фигурку паренька в белой рубашке, махавшего рукой в знак того, что слышит.
Однако Янек, помахав кричавшему Густлику, не собирался возвращаться. Он опять сел на ступеньки лестницы, ведущей к подножию огромной скульптуры, и продолжат прикреплять звездочку ко второму погону, раздумывая о том, как много событий произошло в течение последних часов.
Он надел мундир и ремень, а потом поднялся еще выше, остановился прямо у копыт коней, поднявшихся в галопе на дыбы. Положил на постамент фуражку ротмистра. Посмотрел, поправил ее, засунув поглубже между плитами, чтобы ветер не сбросил.
