— Здравствуйте!
Свежий детский голосок неожиданно ворвался в его размышления. Девочка лет одиннадцати, в синем платьице и белом передничке, стояла в дверях палаты.
— A-а, Наташа! Добрый день, Наташа! Иди, иди сюда, мы уже давно тебя дожидаемся! Как поживаешь, Наташа? — раздались со всех сторон голоса. — Что ты принесла?
— Сегодняшние газеты.
Забельский невольно усмехнулся. Девочка была чрезвычайно серьезна. Вздернутый носишко и розовое, свежее, будто холодной водой умытое личико.
— С чего начать?
— Ну, разумеется, со сводки.
Она уселась поудобнее, с шуршанием развернула газету. Маленькие ножки не доставали до пола и покачивались в воздухе. Девочка вздохнула, как бы набирая в легкие побольше воздуха.
— Так я буду читать.
— Читай, читай.
Детский голосок зазвенел, как серебряный ручеек. Она стала читать, строго, внятно выговаривая каждое слово. Цифры, видимо, слегка затрудняли ее. Она на секунду приостанавливалась перед каждой и произносила ее с особой торжественностью. Кончив, она тяжко, как взрослая, вздохнула:
— Жаль, нет карты, я бы показала на карте.
— А ты откуда знаешь, где это на карте?
— Как — откуда? У нас в школе висит карта, мы каждый день отмечаем на ней такими флажками на булавочках. Теперь я прочту еще эпизоды.
— Ого! А что же это такое — эпизоды?
Девочка обиделась:
— Вы думаете, я не знаю? А вот и знаю!
— Ну так что же это такое — эпизоды?
— А вы не знаете? Вот прочту, будете знать…
— Как тебе не стыдно, Франек, дразнить ребенка!
— Я дразню? Скажи сама, Наташа, разве я тебя дразню?
— Да нет, вы только надо мной смеетесь.
— Ничего подобного. Разве я посмел бы?
— Вы думаете, что я еще маленькая и ничего не знаю. А я отличница, с самого начала отличница.
— Ого! С самого начала? Значит, очень давно.
— Конечно, давно. Ведь я уже в четвертом классе.
— Да не мешайте вы ей! Читай, Наташа, читай.
Голос, как серебряный ручеек. Забельский смотрел на круглое личико девочки, на торчащие косички, на то, как смешно поднимала она вверх светлые бровки, стараясь читать как можно внятнее.
— А передовую читать?
— Читай, все читай. Только не устала ли ты? Отдохни немножко и поди сюда на секундочку.
Она искоса глянула в сторону зовущего.
— А что?
— У меня тут для тебя что-то есть.
— Не хочу.
— Еще и не знаешь, а уже говоришь, что не хочешь?
— Знаю. Вам конфеты принесли, а вы, вместо того чтобы есть, мне оставили.
— Как в воду смотрела! Но, видишь ли, я не люблю конфет.
— Ну, уж это неправда! — быстро возразила она, крутя в пальцах косичку.
— Как так неправда? Взрослый человек тебе говорит, а ты — неправда!.. Что ж, ты думаешь, все должны любить конфеты?
— Все? — она задумалась на мгновенье. — Мой папа тоже не любит. Но он говорил: это потому, что он курит. А вы ведь не курите?
— А где твой папа?
Какая-то тень пробежала по детским глазам. Она вздохнула.
— Мой папа тоже в госпитале.
— Ранен? Здесь, в Москве?
— Ранен. Только мой папа лежит в Челябинске. Если бы у мамы не было столько работы, она могла бы взять отпуск с завода, а если бы это было в каникулы, я бы поехала к нему с мамой.
— Так мама работает на заводе?
— Ага. У меня мама стахановка.
— Вот оно что! Знаешь что, Наташа, — хочешь на концерт пойти? У нас сегодня концерт.
— Хорошо бы… А только я не могу остаться, времени нет.
— Уроков не приготовила?
— Нет, уроки я всегда раньше готовлю. А только мама сегодня задержится на заводе, так мне надо Сашу покормить и уложить спать.
— Это кто же — Саша?
— Мой братишка. Ему всего пять лет. Маленький. А этому дяде уже лучше? — вдруг обратила она внимание на Забельского.
— Лучше, лучше! А ты как узнала?
— Потому что, когда я раньше приходила, у него всегда глаза были закрыты. А сегодня он слушал.
— Вот видишь, теперь у тебя будет еще один знакомый.
— У меня много знакомых. И внизу тоже. Только туда ходит дежурить Соня из пятого класса. А из четвертого только одна я хожу. Марья Ивановна говорит — потому, что я хорошо читаю. А Флора просилась, так Марья Ивановна не пустила, потому что она всегда ошибается. Ну, я пошла.
Она исчезла в дверях. Забельский смотрел в потолок. На душе у него было как-то странно. Он и подсмеивался над собой и чувствовал себя до глупости растроганным, размягченным. Детский голос залетел в эту палату искоркой нечаянной радости.
Маленькая девочка. Отец лежит раненый в Челябинске, а она приходит сюда читать газеты польским солдатам.
И снова укол в сердце. Вспомнился тот украинский крестьянин, который бежал навстречу приближающимся частям Красной Армии. И перестрелка, когда они шли к литовской границе. И все их дела над Стырью. Ведь на месте крестьянина, которого он застрелил, мог быть отец этой Наташи. Этой или другой такой же девочки, которая в короткий перерыв между приготовлением уроков и укладыванием братишки бежит в госпиталь читать газеты польским солдатам.
На глазах Забельского выступают слезы. «Ох, до чего же я слаб, все время реву, как баба… Кому ты читаешь газеты, Наташа? Рядовому Новацкому, раненному в бою, бок о бок с твоими соотечественниками, или поручику Забельскому? Что сказала бы Наташа, если бы…»
Вздор! Что может понять маленькая девочка? Маленькая девочка с приветливым, доверчивым лицом.
«Я краду твое доверие, Наташа, скрываю свою вину перед тобой, маленькая девочка из города Москвы…»
И снова эта треклятая головная боль. Снова темные полосы теней на потолке сплетаются в узел, который не распутаешь.
«Нет, я не виновен, это все тот, поручик Забельский…»
«Не валяй дурака, — строго одергивает себя раненый. — Какой такой «тот»? Это и есть ты сам».
Но и эта беспощадная мысль не помогает. По какой-то неведомой, неясной дороге идет поручик Забельский, а рядовой Новацкий по-прежнему смотрит на него со стороны и не чувствует к нему ничего, кроме неприязненного любопытства.
«Кто ты, чужой человек, идущий по пыльной дороге?»
«Но это же я, я!»
Да, это так. Это он — Забельский. И, однако, ему никак не удается думать мыслями того, поручика Забельского.
«Что у меня с тобой общего? — холодно думает рядовой Новацкий. — Ничего. Совсем ничего. Я не знаю тебя».
Холодное прикосновение ко лбу. Ага, опять кладут лед… Это хорошо, от него всегда становится яснее в голове. Наверно, сестра Аня? Он осторожно нащупывает руку сестры, маленькую, немного загрубевшую руку, и притягивает ее к своим губам.
Испуганная сестра стремительно вырывает руку.
— Что ты, что ты!
Раненый улыбается. Ох, как хорошо с этим льдом на голове. Да, у его матери, наверно, были такие же ласковые серые глаза и такая улыбка, как у сестры Ани. И ясно, что, когда он вернется из госпиталя в часть, придется доложить о своем прошлом командиру. Для порядка. Потому что какое же еще значение все прошлое имеет сейчас?
Но снова перед ним лицо того крестьянина. И еще одно лицо — там, в плавнях Стыри. Неужели он никогда не сможет забыть этих лиц?
— Спи, спи, сынок, — тихо говорит сестра Аня.
Хорошо, что она тут. Теперь можно будет уснуть. «И ведь передо мной еще долгая жизнь, — думает раненый. — Вся жизнь. Я еще буду в Польше, буду в Варшаве».
Спесивое лицо полковника. Теперь Забельский видит, что это был просто надутый пузырь, и ничего больше. А тогда чувствовал уважение. К человеку? К чину?.. Нет, о полковнике и думать не стоит. Ирина. Главным в жизни была ведь она — Ирка. Но чуждо и безразлично звучит теперь и это имя. «Как же так? Я был влюблен в эту Ирку. Что же мне в ней нравилось? — спрашивает он себя. И ничего не находит. О ней думается, как о едва знакомом человеке. — Нет, это сделали не только годы разлуки. Я отошел от Ирки. Во мне теперь нет ничего, чему Ирка могла быть близкой. Как могло бы остаться хоть что-нибудь от прежней любви, если не осталось ничего от прежнего человека? Я приду в Варшаву таким, что меня никто не узнает. И в сущности сам увижу Варшаву впервые, новыми глазами, которыми никогда раньше не смотрел на мир. О чем же я смогу теперь говорить с Иркой? Что она поймет из всего, что произошло со мной?»
И вовсе не ее лицо возникает перед глазами, а лицо той смуглой, замкнутой женщины, которую он видел всего несколько раз, когда приходилось ездить по поручениям командира в правление Союза польских патриотов. Лицо Ядвиги Плонской. О чем он с ней говорил? Только о служебных делах — о детях солдат и офицеров дивизии. Через ее руки проходили все списки, именно она знала, где, в каком колхозе или совхозе остался ребенок. Она посылала людей, чтобы они перевезли ребят в детский дом, и проверяла, насколько они обеспечены там, на местах. Ей давали знать колхозы, что дочке такого-то солдата выдается литр молока в день, столько-то и столько-то хлеба, столько-то и столько-то других продуктов. Она получала и передавала в дивизию сведения, сколько пар ботинок, сколько свитеров и простынь выдали детям польских солдат местные организации. Вот и все темы их разговоров. «Почему же я думаю именно о ней, хотя видел ее всего несколько раз? И почему так хорошо ее помню? Черные брови, почти сросшиеся на переносице, и хмурые глаза, вдруг проясняющиеся неожиданно нежной, ясной улыбкой. И тихий голос. Может, ее я и люблю, эту почти незнакомую Ядвигу Плонскую? Но что я о ней знаю? Быть может, она совсем другая, чем кажется? Почему мне так приятно думать о ней?»
