Той любви у нее не было и не будет. Зато появилась другая. Пускай односторонняя, но даже половина любви — это очень много, это наполняет жизнь до самых краев.
Недавно Иноземцова осознала, что раньше не очень понимала, что такое любовь.
С Сашей — то была девичья влюбленность, любопытство к взрослому и неизведанному. Ум и чувства еще не пробудились.
К Платону Платоновичу она испытывала уважение, приязнь, под конец — нежность. Со временем из этого материала, наверное, соткалась бы и любовь, но все-таки то была бы любовь рассудка — вследствие благодарности и признания превосходных качеств супруга.
Оказывается, есть другая любовь. Любовь, для которой не нужны резоны, а прекрасные качества и достоинства ничего не значат.
Просто видишь впервые в жизни мужчину, скользишь рассеянным взглядом, но глазам почему-то хочется вернуться к этому лицу и потом уже от него не отрываться. А когда мужчина начинает говорить — неважно что, хоть самое пустяшное вроде «ваш покорный слуга», — оказывается, что и голос у него особенного действия: словно на ледяную корку, затянувшую зимнее окно, устремляется луч солнца, и лед начинает подтаивать, согреваться, обращается в податливую воду, которая стекает вниз, а мир за окном постепенно становится из смутного и холодного отчетливым и живым.
Да, такой эффект имел на Агриппину его голос. Даже если б Александр Денисович произносил своим голосом пошлости или глупости, это вряд ли что-нибудь изменило. Но Бланк всегда говорит точно — и такое, что об этом потом нужно размышлять.
Только он мало с ней говорит. Мало и редко.
И совершенно непонятно, что он такое на самом деле. Может быть, он злой. Или жестокий. Это ее огорчило бы, но не удивило.
Хуже всего, если он бесчувственный.
Господи, она считала себя немолодой, умной женщиной, хорошо понимающей людей. Ведь двадцать семь лет! А в нем разобраться не может, сколько ни пытается. Или не хочет? Боится?
Ладно, пускай. Но она и в себе самой разобраться не могла.
Почему именно он? Почему?
Красивый? Да, красивый. Но это никогда не казалось ей важным.
Пожалуй, важней другое: в нем ощущается уверенность. Внутренняя сила. Такая крепкая, что ей нет нужды себя выпячивать. Агриппине всегда импонировали мужчины, наделенные этим качеством, которое она про себя называла «якорностью». Такой человек — как корабль, стоящий на прочном якоре, с которого не сорвет никакая буря. Вот и Капитан был из таких. Потому-то она и решила выйти за него.
Но вокруг Агриппины было немало мужчин этой породы. Среди моряков и военных они не редкость. Разве не таков же, например, и Аслан-Гирей?
Здесь что-то еще. Что-то другое.
Александр Денисович не такой, как остальные — вот что. Они все простые, а он сложный. Чувствуется, что в нем много слоев, и чтобы добраться до дна этой души, не хватит всей жизни.
А разве Аслан-Гирей не сложен? Скрытный человек, сдержанный, с внутренним клокотанием, которое никогда не вырвется наружу. Было время, когда ей казалось, что между ними может возникнуть нечто большее, чем дружба. Но у Аслан-Гирея стальные правила жизни. Вдова Капитана для него не живая женщина, а ходячий памятник супружеской верности. Дай она понять, что не такова — он с ужасом от нее отшатнулся бы.
Но думать про Аслан-Гирея ей сейчас не хотелось.
Агриппина взялась пальцами за виски, надавила на них, словно желая подтолкнуть мысль, и вдруг поняла, что причины, по которой она полюбила того, кого полюбила, никогда не разгадает. Ибо никакой причины нет.
Каждое слово и каждое движение Бланка утоляют в ней некий голод. Раньше она жила с мучительным подсасыванием в душе и сама не понимала, что голодна.
Чувствовала, что ей чего-то не хватает, но не сознавала, чего именно. А это ей, оказывается, не хватало его. Всегда.
Теперь он есть. Голод не исчез, даже стал сильнее. Но пропало ощущение пустоты.
Беда в том, что для Александра Денисовича всё подругому. Она для него ничего не значит.
Агриппина привыкла к тому, что мужчины смотрят на нее с особенным выражением. Так было с самой ранней ее юности. Но Бланк никогда, ни разу не взглянул на нее подобным образом.
Иногда ей приходило в голову, что он ее по-настоящему еще не рассмотрел. Потому что все его помыслы заняты какой-то огромной идеей, застилающей ему взор. Чтоб взор прочистился, однажды, поддавшись порыву, она почти напрямую призналась ему в любви — но пелена не прорвалась. Агриппина не знала, что за бельмо мешает Бланку увидеть и понять, но всем своим существом ненавидела это препятствие.
На краю поляны ее вдруг покинула выдержка.
Агриппина сцепила пальцы, подняла глаза к небу и нарушила зарок — вновь начала молиться. Непонятно кому или чему.
— Пожалуйста, пожалуйста! — шептала она. — Пускай адъютант бредил и не понимал, что несет! Пускай он останется жив! Клянусь чем угодно, я никогда больше не попытаюсь признаться ему в любви, как давеча! Близко к нему не подойду! Клянусь всем, что у меня есть и будет! Только бы он был жив!
Ошиблась она, когда решила, будто Бога не существует. Просто Он знает, какую молитву услышать, а какую нет.
Прямо из кустов, напролом, на открытое место выехал Бланк.
Его землистое лицо было неподвижно. Полуоторванный воротник висел. На щеке застыли багровые пятна. По шее, пачкая рубашку, тоже стекала кровь.
Громко вскрикнув, Иноземцова бросилась навстречу всаднику.
Из Севастополя, в Севастополь
Лекс не понял, откуда она взялась, и не очень поверил своим глазам. По дороге он видел много всякого — не разберешь, что было наяву, а что примерещилось. В какой-то момент, например, показалось, что с земли к небу взлетает бессчетное множество прозрачных птиц. Но он догадался, что это наваждение по причине нервного потрясения, потому что птицы прозрачными не бывают. И вообще — всё живое, кроме людей, убралось из грохочущей и полыхающей огнем долины подальше.
Он не помнил, зачем так упорно движется к виднеющемуся вдали холму. Помнил название: Телеграфная гора, а зачем туда едет, забыл.
— Вы ранены? — воскликнула то ли настоящая, то привидевшаяся госпожа Иноземцова.
— Я? Нет. С чего вы вообразили? — ответил он осторожно, склоняясь все-таки к тому, что это видение.
Но она схватила его за колено, сильно.
Настоящая!
— Как с чего? Вы приехали в лазарет и вы весь в крови!
Только теперь Лекс поглядел вокруг.
Действительно: раненые, санитары, носилки.
— Я не на перевязку… — сказал он и потер лоб. — Мне куда-то была большая необходимость, но я запамятовал… Что, кровь? — Брезгливо осмотрел испачканный сюртук. — В самом деле… — И вдруг вспомнил. — Это не моя. Это кровь господина Аслан-Гирея. Да-да, он же погиб…
На глазах у женщины выступили крупные слезы — прозрачные, как улетевшие в небо птицы. И пролились по щекам.
— Нет, вы ранены! — пронзительно закричала Агриппина. — В шею! Я вижу! И контужены, кажется. — Обернувшись, она позвала. — Сюда! Санитары, сюда! Помогите же кто-нибудь вынуть его из седла!
Лекс поморщился. Очень уж громко она кричала.
— Не нужно вынимать. Я сам. — Потрогал шею. — Ерунда, касательное.
Едва лишь спешился, как Иноземцова взяла его под мышки и бережно усадила на траву. Ловкие, легкие пальцы стали делать с шеей что-то неизъяснимо приятное. Он замычал от наслаждения.
— Больно?! Да, слава богу, касательное. Нужно срочно очистить. Малейшее волоконце или ворсинка могут вызвать нагноение. Это очень опасно. Обопритесь на меня, я отведу вас к доктору Еремееву, он лучший из тех, кто здесь сейчас есть…
Но вставать не хотелось. Хотелось смотреть на Агриппину снизу вверх. Сквозь ее темные волосы золотистыми искорками просвечивало солнце.
— Трудно встать? И не нужно. Оставайтесь здесь. Я его сюда приведу…
Очень скоро она вернулась с сумкой.
— Он занят на ампутации, но это ничего, я умею и сама. Наклоните голову набок…
Он наклонил, но скосил глаза, чтоб не упускать Агриппину из поля зрения и вдыхать ее запах.
Лицо женщины было совсем близко, оно заслонило собою почти весь мир, и это было чудесно.
— Вы плачете, — сказал Лекс. — Про штабс-капитана, да?
— Да. Я плачу об Девлете Ахмадовиче. Обо всех остальных тоже. Но больше всего о нем.
Бланк нахмурился. Мысли ворочались в его голове с трудом, и эта ему не понравилась.
— Значит, вы его любили. А он думал, что…
Нет, про это говорить нельзя.
Замолчал.
Продолжая обрабатывать рану, Иноземцова рассеянно пробормотала:
— Нет, я люблю вас… Но это уже неважно.
— Как не важно? — Лекс беспокойно зашевелился. — А что тогда важно?
