— Стоит ли? — У Гурина почему-то была брезгливость ко всем этим продуктам, заготовленным кем-то и брошенным второпях. — А вдруг они отравлены!
— Да ну?.. — Капитан повертел банку, посмотрел на Гурина с укором, будто тот ему аппетит испортил, поставил на место. — Оно, конечно, не отравлено, но пусть стоит, — заключил он.
Почти весь второй этаж особняка занимал то ли огромный магазин, то ли какая-то общая гардеробная: здесь в несколько рядов стояли вешалки и на них висели женские платья, юбки, кофты, мужские костюмы, рубашки, брюки; вдоль стен на полках стояла различная мужская и женская обувь. На магазин в нашем понятии это, — конечно, было не похоже — здесь не было ни прилавков, ни барьеров, ни кассы. Да и вещи были далеко не все новые, многое уже ношенное, но чистое и аккуратно выглаженное. Кое-что было даже заштопано. На мастерскую помещение тоже не походило — ни швейных машин, ни рабочих столов здесь не было. Из мебели в этой комнате стояли лишь две или три низеньких табуреточки да вделанное в стену почти во всю ее величину зеркало. Наверное, это была все-таки семейная гардеробная, а семья здесь жила, судя по пухлому бархатному фотоальбому, немалая. В альбоме было две одинаковых, как у близнецов, надменных пухлых рожицы гитлерюгендов, фотографии двух молодых белокурых фрейлейн со спадающими на плечи локонами, одной пожилой, но, видать, молодящейся фрау. У этой три локона лежали прямо надо лбом, словно три ружейных ствола. Были в альбоме и два старика. Но особенно часто красовался в нем тонкогубый, с холодным пронзительным взглядом, сухопарый эсэсовский офицер. По этим фотографиям можно было проследить его продвижение по служебной лестнице от капитана до полковника.
Тут же, в гардеробе, Бутенко нашел и комплект обмундирования эсэсовца. Судя по размеру, порядочный был громила этот фашист.
Гурин смотрел на все эти вещи в гардеробе и чувствовал себя как в дорогом, недоступном ему магазине и прикидывал, что бы он купил для своих домашних. Прежде всего он купил бы матери вон ту вязаную кофту — серенькую, с белой полосочкой по воротничку. Танюшке — вот это платьице, розовое, с длинным рядом пуговиц спереди, а Алешке — штаны коричневые, в рубчик. Он ведь уже, наверное, вырос, а штанов приличных нет и взять им неоткуда. Какое было барахло, еще при Гурине за долгие два года оккупации променяли на хлеб, воспользоваться которым не сумели. По глупости сдали зерно на помол на мельницу, а обратно им его не вернули: приехали немцы, погрузили всю муку в огромные «MANы» и увезли, а народ разогнали, да еще пригрозили расстрелом, если кто будет «бунтовать»…
Тут же в одной из коробок капитан обнаружил трофей, который сильно его обрадовал, — пару добротных кожаных подметок.
— Ух ты, едрит твою!.. — воскликнул он и громко хлопнул подметками. — Новенькие, спиртовые! — Он приложил их к носу и глубоко втянул в себя кисловато-пряный запах новой кожи. — Подобью сапоги — износу не будет!
Гурин тоже не остался без трофея. Уже в столовой в посудном шкафу он наткнулся на стопку белой мягкой бумаги. Квадратные листочки ее величиной с носовой платок обрадовали его не меньше, чем кожаные подметки капитана. Бумага со всех четырех сторон была фигурно обрезана, а по краям ее был отчетливо виден рельефный красивый кантик, похожий на кружева. В уголке каждого листочка нарисована красная розочка. Никогда такой красивой бумаги он не видел! «Наверное, специально для писем, — решил Гурин и сгреб всю стопку. — Буду писать Шурочке письма. И маме напишу на такой бумаге, и… Да всем-всем напишу, пусть порадуются».
— Бумажная душа, — махнул безнадежно на него капитан. — Все бумагу собираешь.
А Гурин и рад, что капитан к ней равнодушен, а то пришлось бы с ним делиться такой редкостной находкой. Побежал в свою комнату, спрятал листки подальше, один разложил на столе, принялся писать. «Дорогая, милая, любимая моя Шура!..»
Мысли побежали быстро, а перо, как нарочно, тыкалось в неровности бумаги, писало плохо, с трудом. Двух строчек не написал, бросил: для письма бумага явно не годилась. «Но для чего же она предназначена, такая красивая?» — недоумевал Гурин.
Взял один листок, понес в столовую майору. Тот как раз пришел откуда-то и сидел жевал свой обед.
— Товарищ майор, для чего эта бумага?
— М-м… — промычал майор набитым ртом и поманил пальцем: дай, мол, этот листок мне. Гурин отдал. Майор взял его, вытер им губы, пальцы и, скомкав, бросил на стол. — Понял? — спросил он, прожевав. — Салфетка. Обыкновенная бумажная салфетка. Не видел никогда, что ли?
— Откуда же?.. — проговорил Гурин, все еще не веря майору. «Бумагой руки вытирали? А у нас на тетрадки не хватало. На газетах рисовали. А они такую бумагу!.. Вытер, скомкал и выбросил…» Гурин с сожалением смотрел на скомканный майором белый листок бумаги, и ему было его откровенно жаль. «Чертовы буржуи!.. Нам задачки не на чем было решать, а они вишь какую жизнь себе устроили!..»
Потом Гурин пытался эти салфетки все-таки приспособить для письма — разглаживал их горячим утюгом, но из этого ничего не получилось: под утюгом они желтели и всю красоту свою теряли. В конце концов Гурин оставил свои опыты и не стал портить такие красивые листочки, решил вкладывать их чистенькими в каждое письмо, посылаемое домой.
В эти же дни произошло и еще одно событие. Как-то приехал майор из политотдела и, пригласив к себе своих помощников, сообщил, что полевой почте разрешено принимать посылки. До восьми килограммов.
— И правильно делают, — сказал капитан, выслушав майора. — Деньги-то мы получаем и такие, и полевые, а куда их девать? А то, глядишь, купил какую одежонку и послал своим. Да и трофейного добра сколько топчем ногами. А там же за время войны народ совсем обносился. Очень правильное решение.
— Предстоит и нам работа, — продолжал майор, выждав, когда капитан кончит говорить. — Надо будет разъяснить всем, что можно и чего нельзя посылать.
Этот разговор прервал приехавший из штаба армии интеллигентный на вид капитан в общевойсковых погонах. Знакомясь с майором, он назвал себя представителем какого-то то ли управления, то ли отдела.
Майор сощурился, как на яркое солнышко, повернул ухо, будто глухой, ждал еще чего-то. Капитан, улыбнувшись, пояснил:
— Мы занимаемся розыском и возвращением в Советский Союз музейных и художественных ценностей, украденных фашистами.
— А-а! — прохрипел майор. — Вот теперь понятно! Садитесь.
Они остались разговаривать, а Гурин с капитаном пошли в батальон.
Обрадовавшись возможности послать домой посылку, вечером Гурин занялся ревизией своего имущества — искал, что бы послать своим в подарок. У него еще оставалась целая пачка хорошей бумаги, которую он подобрал в Молдавии у Прута, решил: «Пошлю ее Алешке, будет уроки на ней — записывать. Обрадуется! Есть у меня еще трофейный механический карандаш — сердечко вывинчивается и ввинчивается. Пошлю и его. Тоже, наверное, Алешке достанется. А что же маме и Танюшке послать? Ничего и нет… Танюшка уже работает — бумага ей ни к чему… Что-то придумать надо. Отошлю домой и книжки…» Уже здесь, в Ландсберге, кто-то из сержантов нашел в одном из домов «Войну и мир» Толстого — в двух томах. Принес и отдал Гурину. Добротное издание. «Отошлю, целее будут, а мне облегчение. Правда, они тяжелые, но не полпуда же в них…»
Есть у Гурина еще пара новых байковых портянок и кусок стирального мыла. Хорошо бы хоть мыло послать — мать наверняка обрадовалась бы. Но ни мыло, ни портянки посылать нельзя — военное имущество. Хотя — мыло?.. «Спрошу у майора».
Сложил на уголок стола книги, бумагу, сверху — пяток бумажных салфеток и увенчал всю эту пирамиду красненьким пластмассовым механическим карандашом. Хорошо! Доволен! Размечтался, представил себе, как дома получат посылку, как обрадуются подарку, как удивятся салфеткам и как будут гадать, что это такое. Мать наверняка возьмет и расстелит одну на угольнике, другую — на комоде, а остальные спрячет…
Размечтался, не слышал, как и капитан вошел.
— Ну, ты чем занимаешься? Пойдем наверх, соберем посылочки, пошлем своим.
— Неудобно, — поморщился Гурин. — Да я вон уже собрал, — указал он на стол.
Капитан подошел поближе, долго смотрел на его сооружение из книг и бумаги. Посмотрел с одной стороны, потом с другой, заскреб шумно короткими пальцами заросшую за день сизую от щетины шею, взглянул на Гурина.
— Ты что? Окончательно?.. — он поднял руку к своему виску, посучил пальцами, будто винтик невидимый крутнул, и языком щелкнул, словно отключил выключатель.
— А что? — удивился Гурин.
Бутенко не ответил, закричал в открытую дверь:
— Майор! Зайди сюда.
На пороге появился майор Кирьянов, прохрипел густым басом:
— В чем дело?
— Посмотри, — Бутенко указал на стол.
