Отойдя от пулеметного расчета, Логунов взглянул в сторону Волги, и у него у самого стеснило дыхание. Между зданиями цехов уже виднелись разбитые на шлаковой горе вагонетки и слитки шлака, похожие на вывороченные пни. Берег уже близко! Совсем близко!
Завод превратился в поле сражения. Станки, ставшие баррикадами, по нескольку раз в сутки переходили из рук в руки. Немцам оказалось известно все подземное хозяйство завода; в центре города они боялись спускаться под землю, а здесь кто-то их проводил! Кто-то им служил! Неожиданными бросками накидывались они на красноармейцев то с флангов, то с тыла, прорываясь из туннелей сквозь люки.
Так, среди ночи они вылезли из какого-то подвала и, вырезав боевое охранение в группе Коробова, захватили цех.
— Я бы того, кто водит их по подземельям, на лучину исщепал, мерзавца! — Коробов, произведенный недавно в лейтенанты, сморгнул слезы, мешавшие ему смотреть на Логунова. — Каких хороших ребят потеряли, и половину оружия пришлось бросить. Устали же! Такие бои страшенные… Заснули, а те, бандюги, из подвала — раз!..
— На войне всякое бывает, но надо взять цех обратно во что бы то ни стало. — Логунов прекрасно понимал состояние Коробова, и однако же недовольно и сурово хмурился. — Делом оправдаться надо, а не ссылками на причины.
— Мы не оправдываемся, товарищ комбат! Так что разрешите отбить цех обратно? — перешел на официальный тон Коробов.
— Этот цех равен городу на обычном фронте, — разъяснял Логунов, будучи не в силах отделаться от клокотавшей в нем досады. — Представь: вы Воронеж сдали… Да тебя ли мне агитировать?! Это ведь ты заявил: «За Волгой для нас земли нет».
Выйдя из командного пункта, Коробов подоткнул полы шинели за ремень и пустился в короткий, но опасный путь к своему подразделению. Где можно было, он бежал, сам прекрасно понимая все значение борьбы за цех. Желание немедленно действовать оттеснило горестное чувство, вызванное прорывом, и усилило признательность командиру батальона, который, хотя и порычал вдоволь, но не только дал возможность выправить положение, а и договорился по телефону о присылке в штурмовую группу бойцов из морской бригады и нужного вооружения.
Теперь Коробов спешил, чтобы подготовиться к внезапной атаке, бежал, падал, полз, а в глазах его стояли то подходы к цеху и проломы, утыканные огневыми точками, то высокая каменная стена с северной стороны, не поколебленная ничем и потому внушавшая особенное доверие тому, кто скрывался за нею.
«Оттуда мы и двинем, — на ходу прикидывал Коробов. — Там сточная труба рядом. Подрыться из нее под стену легко, сейчас же пошлю саперов. Взорвем и сядем гадам на спину!..»
Едва он вбежал в развалины, где засели теперь его ребята, разразилась бомбежка в «тылу», метрах в ста от расположения группы, сидевшей почти вплотную с противником и потому застрахованной от нападения с воздуха. Вот в это-то время, когда все вокруг почернело и колебалось, бойцы Коробова стали обсуждать план штурма.
Бомбежка еще не затихла, когда группа моряков ввалилась в укрытие, где лежали на щебне солдаты, уткнув носы в разостланную бумагу — чертеж цеха, испещренный пометками.
— Нечаев! Здорово, дружище! — обрадованно сказал Коробов, увидев прибывшее подкрепление. — Давайте сюда! Смотрите, как мы решили: саперы подорвут стену вот здесь, и мы — в пролом… Сначала стремительная атака. Моряков возьмем для штурма. Как только даю сигнал «ворвался», идет группа закрепления.
Семен Нечаев подсунулся ближе, жарко, часто дыша, обхватил за плечи Володю Яблочкина, — видно, очень спешили моряки, получив задание!
55
— Ты вроде на меня похож, — сказал Хижняк Коробову, с чувством симпатии приглядываясь снова к молодому командиру.
— Может, вы на меня смахиваете? — отшутился рассеянно Коробов, весь сосредоточенный на предстоящем деле.
— Ей-право! Только что масти другой и светлоглазый. У меня сын тоже на фронте, на Воронежском направлении, но он больше мать напоминает — сибирской породы.
— И я сибиряк, — буркнул Коробов. — Из енисейской тайги.
— Скажи на милость! Мы с Леной больше трех лет там отработали… — И Хижняк сразу задумался, вспоминая о жене и детях, о милой сердцу семейной жизни.
— Вчера продырявленную бочку из-под горючего на нас сбросили. Шум страшный получился, просто мороз по коже продрал, — рассказывал матросам Оляпкин, со вкусом раскуривая цигарку. — Все на психику хотят воздействовать. И между прочим, действует, хотя мы и так уж осатанели: после этой бочки мы их били зверски. Ведь никакого покою нет!
Махорочный дымок повис в полутемной норе, смешался с запахом пороховой гари, вдруг напомнил бойцу о деревенской улице, поросшей травкой-муравкой, по которой бегают ребятишки и бродят белогрудые гуси. Далеким сказочным сном представлялись здесь такие картины.
— Плохо фашисты разбираются в психике, — сказал Коробов. — Чем они нас напугать смогут? Да мы теперь со дна морского вынырнем, чтобы еще злее драться.
— Вы знаете, ребята, как я вынырнул в Черном море, когда погиб теплоход «Сванетия»? — Я плыл на нем из Севастополя в Новороссийск. — Нечаев ощутил, как сдвинулись вокруг него бойцы, сидевшие в укрытии, и лихорадочное волнение снова опалило его ознобом. — Какое страшное преступление совершили тогда фашисты!
…Не видно было ни синих бухт, ни белых обрывов береговых гор с черными пещерами каменоломен. Не видно и города — все окутала дымовая завеса. В этой адской мгле, выедавшей глаза, гремели гулко, грозно, раскатисто непрестанные взрывы бомб и снарядов… Что там творилось? Может быть, враг уже захватил весь Севастополь?
Город строился из крепких светлых известняков… Раскинутый на холмах по берегам бухт, он так и врезался белизной домов в густую синеву неба и моря. Гряда известняковых гор, тянувшаяся отсюда на восток по всему побережью полуострова, тоже связывала небо и море: смугловатая белизна скалистых вершин и снеговая кипень прибоя у подножий.
Город-порт… Окруженные зеленью дома его выносили узоры своих балконов в сплошной шелест листьев, в птичью болтовню. Открытые с боков трамвайчики летели по улицам, покачиваясь и звеня, насквозь овеваемые ветром, дышащим солоноватой свежестью моря. Асфальтированные проспекты переходили в нагорные окраины с заборами из ноздреватого рыжего ракушечного камня, с мощеными уличками-переулочками. Дома-дворцы и особняки, увитые виноградом и глициниями, уступали место древней простоте чистеньких рыбацких хижин.
В городе жили люди самых разнообразных профессий, но он по праву принадлежал морякам, а моряками здесь были почти все: матросы флота, рабочие завода морского судостроения и грузчики порта. Даже те, кто обслуживал огромное курортное хозяйство Крыма, не без основания причисляли себя к этому почетному званию: курорты тоже жили морем. Но все жители без исключения были патриотами своего прекрасного города.
Стоило выйти в любое время дня или ночи на Приморский бульвар, взглянуть на свободно дышащий голубой простор, и самый сухопутнейший из людей, впервые ступивший на севастопольскую землю, чувствовал себя навсегда очарованным.
Когда началась оборона, патриоты Севастополя на деле доказали свою преданность любимому городу. Но уже полгода длилась героическая борьба за него… Сначала эвакуировали отсюда детей. Беспрерывным потоком отправляли раненых. Теперь шла погрузка на последний теплоход. Душила пороховая гарь, пыль и дым завесы. Но без завесы нельзя: теплоход «Сванетия» был пришвартован к причалу, а наверху, над клубящейся мглой, гудели «юнкерсы», «хейнкели», «мессершмитты» — хищники охотились за санитарным судном. То и дело вздрагивала «Сванетия» всем громадным корпусом, шаркая бортом о бревна причала. Волны с разбегу хлестали по ней — бомбы падали на рейде. А погрузка продолжалась: с берега двигался бесконечный поток носилок, женщины с детьми, опять носилки. Кто в гипсе, кто без ног. Все морская пехота. На восковых, без кровинки, лицах — слезы, в запавших глазах — смертная тоска, — тяжко покидать то, что было любимым городом, товарищей жаль оставлять…
Принесли на носилках и Семена Нечаева, изрешеченного осколками. Места в каютах уже не нашлось, и его вместе с другими положили на палубе. Около двух с половиной тысяч человек взяла на борт «Сванетия», иного выхода из города для раненых не было. Ночью она отвалила от берега, тонувшего в багровом дыму. Семен, с трудом приподнявшись на матрасике, жадно вглядывался в отсветы береговых пожаров, сердце его больно билось. Потом он опрокинулся на свое ложе и уже неподвижно слушал, как сотрясался мелкой дрожью корпус корабля, как плескали в борт встречные волны. Теплоход шел во мраке полным ходом. Моряк знал курс судна: направление к Турции, на границе советских вод поворот к Новороссийску. Плыть вдоль побережья нельзя: Ялта занята фашистами, Феодосия тоже…
