Ничто не предвещало беды. Деды и черпаки, казалось, несколько успокоились после «пожара» — во всяком случае за два последних дня они не сделали ни одного замечания никому из нас и даже за сигаретами и огоньком не посылали. Без десяти десять Полтава произвел вечернюю поверку и взвод начал отбиваться: расстилались постели, стаскивались сапоги, оборачивались портянками и на табуретах аккуратно, погонами вверх, укладывались хэбэшки. Дух-состав собрался в курилке, чтобы покурить перед сном. Я прикинул, что на доклад к дежурному по полку лучше идти через час, чтобы не стоять в очереди, и вышел вместе со всеми. Что-то должно было произойти. Мы понимали это и поглядывали друг на друга, будто пытались найти ответ на общий для всех вопрос: «Откуда полетит кулак?».
Из палатки донесся голос Гены:
— Мужики, а что это наши духи не чирикают? Оу, один!
По команде «один» кто-нибудь из младшего призыва должен подойти к деду, выслушать и исполнить распоряжение. Если этого «одного» не находится, то «застраивается» весь призыв и все получают по соплям в равном количестве без всякого разбора. Ближе всех к двери в палату сидел Женек. Он досадливо швырнул недокуренную сигарету в «пепельницу», врытую посреди курилки и пошел выслушивать Генины закидоны. Мы, оставшись в курилке втроем, слушали разговор через открытую дверь.
— Сколько старому осталось? — без злобы и едва ли не ласково спросил Женька Гена.
— Шестьдесят пять, — негромко ответил Кулик.
— Сколько-сколько? — недоверчиво переспросил Гена.
— Шестьдесят пять дней.
Мы были солидарны с Женьком: дней до Приказа оставалось действительно шестьдесят пять, а завтра, после того как за завтраком мы съедим положенное нам масло, их останется ровно шестьдесят четыре.
— И все? — недоумевал Гена.
— Все, — подтвердил Женек.
— Сюда иди!
Били слышны звуки шагов и двух оплеух, которые Гена отвесил подошедшему Кулику.
— Один! — снова раздался противный голос деда.
Я посмотрел на Нурика и Тихона. Нурик и Тихон посмотрели на меня. Идти за оплеухами не хотелось никому, но я сидел ближе всех к двери. Вздыхая про себя, я зашел в палатку.
— Сколько старому осталось? — спросил меня Гена, едва я перешагнул порог.
Я хотел ответить: «Сколько было — столько и осталось!», но встретившись со взглядами пятерых черпаков, которые еще не раздевались, а ждали, чем кончится вечерний спектакль, мой героизм малость потух.
— Шестьдесят пять, — назвал я испрашиваемую цифру.
Всем, и мне, и Кулику, и черпакам, было понятно, что Гена ждет не цифру. Гена ждет, чтобы ему прочирикали. Но чирикать персонально для него после того, как по его вине наш призыв накануне не по заслугам лишили фильма как-то не хотелось.
— И все? — разочарованно переспросил меня дед.
— Все, — честно признался я.
— Сюда иди!
Я подошел и Гена, не вставая с кровати показал мне, чтобы я нагнулся к нему. Я нагнулся… и получил кулаком в лоб больно. Выступили слезы. Не желая показывать их, я отвернулся к двери. После нас с Женьком были так же вызваны Тихон и Нурик и оба получили от Гены. Теперь мы стояли в палатке вчетвером в одну линейку.
— Черпаки-и-и-и-и! — заверещал Гена, взвинчивая старший призыв и нагнетая страсти, — У вас духи совсем оборзе-е-ели! Вы что? Забыли как сами чирикали?! Забыли как сами летали?! Забыли как само огребали за всю мазуту, когда были духами?! Вы посмотрите на них: они же у вас в корягу оборзели! С ними хочешь по-хорошему, а они наглеют! Они не хотят понимать по-хорошему! Они норовят на шею сесть! Скоро не они, а вы лететь будете-е-е!
Гена верещал противней, чем муэдзин на минарете. Раньше я думал, что Гена — просто урод, а теперь мы поняли, что он — просто чмо в ботах. Сам не решаясь ударить никого из нас даже при черпаках, он распалял их, взывая к их чувству мести и стадному инстинкту, он натравливал на нас старший призыв, который до того, относился к нам индифферентно и снисходительно. Мы знали свое место и безропотно шуршали везде, где положено, а чирикать, хоть это никто из нас не считал унизительным, отказались только для Гены. Если бы тот же вопрос: «сколько старому осталось», задал Полтава или Каховский, то в ответ им было бы чирикнуто по всей программе и в полном объеме.
Но чирикать для этого белобрысого урода?!
Взнервленные Гениной речью черпаки впятером налетели на нас и смяли, как рыцарская конница сминает народное ополчение. Несколько минут они азартно и с ожесточением хлестали нас, пока, наконец, не утомились. У меня и у Тихона из носов закапала кровь и нас отправили в умывальник, предупредив, что если через пятнадцать минут мы не вернемся, то нам будут вилы! Мы шли с Тихоном в умывальник, стараясь не смотреть друг на друга. Нам было стыдно за наших черпаков. Было вдвойне странно, что черпаки в середине стодневки накинулись на нас с кулаками и били без всякой жалости потому, что во-первых было очевидно, что Гена «керосинит» и нарочно науськивает их на нас, а во-вторых черпаки видели, что «пожар» начался с таких же воплей Гены. Кроме того, до этого дня черпаки не лютовали и максимум, чего от них можно было ожидать — это подзатыльник или прямой «в душу».
— Козлы, — сплюнул кровавым сгустком Тихон.
— Да они-то при чем? — не понял я, — их Гена завел.
Когда мы вернулись в палатку, то сразу поняли, что веселье только в самом начале и ночь будет долгая.
— Иди, доложи дежурному по полку, — приказал мне Кравцов, оценив мой внешний вид.
Нос у меня несколько распух, но крови нигде не было: те несколько капель, которые упали на грудь, я быстренько застирал в умывальнике.
«И что я скажу дежурному?», — думал я, — «о том, что «происшествий не случилось»? А то, что двум духам носы расквасили, это, конечно, не происшествие! Это еще только прелюдия».
Я доложил то, что должен был доложить: что происшествий не случилось, взвод отдыхает, по списку восемнадцать, один в командировке, трое в наряде, четырнадцать спят, больных и арестованных нет. Ежевечерний мой обязательный ритуал. После моего возвращения в палатку начался второй акт спектакля. Под одобрительным Гениным взглядом черпаки по очереди подходили к нам, произносили воспитательную речь, в которой обращали наше внимание на то, что мы «слишком рано оборзели», позволяем себе «класть на старший призыв», «не уважаем сроки службы» и вообще чудовищно обленились. Для лучшего усвоения теоретическая часть подкреплялась сильными ударами в грудь, по второй пуговице, которая своей железной дужкой входила в косточку над солнечным сплетением. Следующий черпак вслед за предыдущим произносил новую тираду на старую тему и отвешивал нам с левой и с правой. Если бы Христос был среди нас, он бы нас одобрил: и по правой и по левой щеке мы принимали с христианским смирением, не смея пикнуть. Тут же делал заход третий черпак и проходил с нами всю программу предыдущих ораторов. Не били только Курин и Шандура. Деды тоже не вмешивались в происходящее, но смотрели со своих постелей, не упуская малейших деталей аутодафе.
Часа через полтора такой «карусели», при которой черпаки поочередно делая заходы колотили нас как врагов Советской Власти, у меня загудело и закружилось в голове. Пусть били не кулаками, а ладошками, чтобы не оставлять следов, но когда тебе влепят полторы сотни оплеух — это не полезно для головы. Я не боксер, чтоб по мне как по груше лупили.
— Вы поймите, пацаны, — задушевно продолжал Кравцов, — когда черпаки утомились и сделали перекур, — с вами же хочешь по-хорошему, а вы не понимаете.
Рассусоливание малограмотного комбайнера показались мне дебильными и неубедительными и я переключился на приятные воспоминания:
«Вот неплохо было бы вспомнить, как я первый раз с девчонкой целовался, только бы не слышать этих уродов. Несут одну бредятину да еще и умный вид на себя напускают, дебилы. Нет, надо вспомнить, как я первый раз трахнул девчонку».
— Нет, вы только посмотрите — Генин вопль вывел меня из задумчивости и вернул в реальность, — этот урод еще и улыбается! С ними по-человечески хотят, а они!..
Это, наверное я расслабился и не заметил, то улыбаюсь. Вспоминая свой первый сексуальный подвиг. Дело было в женском общежитии. Заходим мы туда с пацанами…
Додумать эту мысль и довспоминать старую мне не дали, потому, что разъяренные черпаки накинулись на меня и на остальных и стали бить уже не ладошками, а кулаками. Мне стало очень больно, но чей-то кулак попал мне в лоб и я «словил мутного». Поднявшись из нокдауна на ноги я некоторое время не мог понять почему все вдруг прекратилось? Черпаки внезапно разом отпрянули от нас как от чумы. Посмотрев на свой призыв я все понял: Женек и Нурик стояли пусть и потрепанные, но на своих местах, а Тихон лежал на полу и его лицо наливалось каким-то нехорошим синюшным цветом, как у покойника.
