Выстрел громыхнул, как показалось лейтенанту, совсем неожиданно. Звонко вылетела гильза, и звон ее захлебнулся в гильзоулавливателе. Знакомо запахло пороховой гарью. А разрыва все не было видно, и лейтенант еще успел удивиться, как медленно в иные секунды может тянуться время.
Ему повезло с первым выстрелом. Снаряд угодил в кабину грузовика, разбросал солдат, сидевших в кузове. Это он сразу засек наметанным глазом. А в следующий миг вскинулся черно-огненный сноп: вспыхнул бензин. Второй, третий, четвертый снаряды рванули в стороне от машин, но это не беспокоило: осколки все равно доставали. Он не слышал, как прицельно тюкали винтовки красноармейцев, как суматошно частили десятки немецких автоматов, посылал снаряд за снарядом по черневшим в пыли и дыму пятнам автомобилей, торопясь, крича so весь голос, ругая заряжающего за то, что медлит.
И вдруг лейтенант увидел, что стрелять больше уж не по кому. На дороге полыхали четыре костра, а уцелевшие грузовики прямо через хлеба уносились к дальней роще.
И затихло поле. Отзвенело в ушах оглушающее эхо стрельбы, снова стало слышно, как срезанные ветки, укрывающие башню, царапаются под ветром о горячую броню. Пороховую гарь быстро вытянуло в открытый люк. Лейтенант выглянул, и первое, что увидел, — маячившую над зеленью кустов круглую перевязанную голову Дынника.
— Не двигаться! — закричал он. — Прекратить движение!
Снова нырнул в башню, припал к прицелу, готовый не снарядом, так пулеметной очередью срезать тех, кто откроет огонь по высоте. Ясно было, что там, в густой пшенице, валялись не только убитые да раненые, но прятались и уцелевшие гитлеровцы. Но они не стреляли, ждали.
И сержант Гаврилов, сидя в своей ячейке, недоумевал по поводу столь внезапно оборвавшегося боя, и даже неопытный Дынник все порывался встать, чтобы посмотреть, куда подевались немцы. У Дынника это был первый настоящий бой. Попавший в маршевую роту, он с первого дня призыва только и делал, что маршировал. Сначала к фронту, потом в обратном направлении, пока не выяснилось, что маршировать уже некуда — кругом немцы. Он снова привстал и опять никою не увидел. Только полыхали четыре костра посреди поля.
Какой-то звук донесся с неба, то ли посвист, то ли шум, и вдруг на высоте громыхнуло. Дынник присел в ячейке, так что один только штык остался торчать над бруствером. Приподнялся, увидел растекающийся дым на том месте, где еще недавно стояла часовенка, и ужаснулся: это ведь и по собранным останкам защитников городища может угодить снаряд, и по свертку древнего оружия, которым Дынник собирался удивить своих коллег — историков…
Новый взрыв прогремел ближе. И зачастило, забухало на высоте. Снаряды рвались с оглушающим треском, обдавая даже далеко находящихся бойцов тугими волнами сухой пыли и вонючего, удушливого дыма.
Самого близкого разрыва Дынник не слышал. Его вдруг ударило головой о приклад собственной винтовки, или, как ему показалось, винтовка, вырвавшись из рук, ударила его, и все исчезло.
Долго, мучительно выкарабкивался он из какой-то ямы в ватном беззвучном мире, окружавшем его. Мелькали перед ним лица, руки, спины, он напрягался, стараясь остановить это мельтешение, собрать из разрозненных частей что-то целое, как в детстве собирал картинки из кубиков. И вот снова увидел бородатого человека в шлеме и кольчуге, размахивающего мечом, раздирающего рот в неслышном крике. И старика увидел, хватающего за руки бегущих людей, и толпу на городской стене, и человека со стрелой в спине, изогнувшегося в смертельном рывке. И дымы над степью, и речку под стеной, красную от крови, от закатного солнца, от пожарищ. Он тоже кричал, но не слышал своего голоса. Царапал ногтями оползающие стены ямы, задыхался от спешки, и все казалось ему: от того, выберется он или нет, зависит жизнь или гибель всех этих людей, бьющихся на стенах.
Сквозь плотную завесу тишины просочился звук, то ли стон, то ли плач. Он прислушался и разобрал: мычит корова. Поднял голову, с трудом разлепил глаза, увидел синее небо с редкими прозрачными облачками, дымы, поднимавшиеся вдали. Было тихо, ни разрывов, ни выстрелов, ни криков, только все то же надрывное мычание коровы. То ли корову снова надо было доить, то ли ее задело во время артобстрела.
В тишине явственно простучала короткая автоматная очередь, оборвала жалобный коровий мык. От соседней ячейки, где сидел Бандура, послышалась длинная забористая ругань. Дынник привстал, огляделся. На зелени склона, сколько было видно из-за основательно прореженных кустов, чернели воронки, и все пространство между ними пестрело от комьев, веток, вывороченных из земли каких-то предметов. Дынник заскользил ботинками по стенкам ячейки, торопясь выбраться из нее. Нащупал ногой нишу, вылез, шатаясь, побежал к танку.
На скосе аппарели Марыся перевязывала танкиста Кесарева, раздетого до пояса. Бруствер щели, вырытой им для себя, был подчистую сметен взрывом, и странным казалось, что после такого близкого взрыва Кесарев еще жив.
Что-то подвернулось под ноги, крупное большое. Дынник наклонился, поднял череп. На темени чернел старый пролом, а на лбу змеился свежий след осколка.
Слезная жалость полоснула по сердцу. Не только Марысю было жаль, даже не чудом уцелевшего Кесарева, а всё и всех — болтуна Бандуру, себя, лейтенанта, высоту эту, мертвые кости С новым острым чувством вины Дынник положил череп на землю, кинулся к танку, принялся колотить кулаком по броне. Потом догадался, повернул винтовку и стал бухать прикладом.
— Ты что, сдурел?! — Выглянувший из люка танкист в шлеме, оглохший от стрельбы, орал во весь голос.
— Лейтенанта! Где лейтенант?!
— Чего тебе? — Лейтенант тоже кричал. Высунувшись, он скосил глаза в сторону Марыси, но не задержал взгляд, снова сердито уставился на Дынника.
— Уходить надо отсюда, товарищ лейтенант. Сейчас же надо уходить!
— Почему?
— Да поглядите, что наделали. Еще один обстрел, и археологам тут делать будет нечего.
— Ну и что?
— Как что?! Стерильный слой… Семь веков прошло… Памятник, спасти надо…
Он говорил то, что все уже слышали, и лейтенант махнул рукой.
— Иди на свое место. Да не маячь…
— Это же археологический памятник!.. Не пойду!
— Как это не пойду?! — еще громче закричал лейтенант. Снова метнул взгляд на Марысю и вдруг смягчился: — Ночью уйдем, немцы еще полезут. Расчихвостим их последними снарядами и уйдем. — И вздохнул: — Было бы горючее, ушли бы хоть сейчас.
Дынник с тоской оглянулся, наткнулся глазами на чадившие машины в поле. Снизу, из ячейки, их не было видно — только дымы, — а теперь разглядел черные остовы. И увидел еще одну машину, стоявшую поперек дороги, не сгоревшую.
— Не пойдет, это ж дизели, — сказал лейтенант, догадавшись, чего хочет Дынник. — Нам авиационный бензин нужен, самолетный, понятно?
Самолетный! Что-то ворохнулось в памяти, кто-то говорил про самолет, совсем недавно говорил… И вспомнил: да Марыська ж! Он шатнулся к ней так стремительно, что девушка испугалась.
— Где самолет?
— Какой?
— Летчик живой? Тот, чей пистолет у тебя. Значит, самолет целый?
— Целый…
— Какой самолет? — в свою очередь, насторожился Меренков.
Марыся покраснела, вынула пистолет.
— Где он?
— Увезли его. Раненый был, совсем раненный…
Лейтенант спрыгнул с танка, схватил девушку за плечо, бесцеремонно повернул к себе, будто не он только что робел перед ней.
— Где самолет, спрашиваю?!
— Далеченько. Километров семь отсюда. Может, с гаком.
— С гаком, — эхом повторил лейтенант. И покачал головой, добавил с безнадежностью: — Если несбитый сел, значит, горючее кончилось.
— Раненый летчик-то, раненый! — заорал Дынник, удивляясь тому, что лейтенант никак не хочет понять такое простое и ясное. Он-то сразу уверовал, что только так, а не иначе все и было: ранило летчика, и он посадил машину, которая и посейчас стоит там с баками, полными превосходного авиационного бензина.
— Ты самолет видела?
— Нет, я только пистолет у мальчишек отняла.
— Но кто-то видел?! Что он — сгорел, перевернулся?..
— Сказывали: целый стоит.
— На шасси?
— Откуда шоссе у нас? Дорога там обыкновенная.
— На колесах стоит? — рассердился лейтенант.
— На колесах, сказывали.
Знакомый посвист хлестнул воздух над головой, и пуля с жалобным подвыванием срикошетировала от бруствера. Лишь затем до слуха донеслось татаканье далекой пулеметной очереди. Лейтенант пригнул Марысе голову, почти обнял ее, но не отпустил, так и стоял, выглядывая, откуда стреляют. И увидел частое мельтешение фигур на пшеничном поле.
— По места-ам! — закричал он и, толкнув Марысю под корму танка, нырнул в люк.
И Дынник тоже присел в неглубоком танковом окопе, не зная, что теперь делать — бежать в свою ячейку или оставаться. Но снова загрохали по высоте разрывы, и маетный вопрос этот отпал сам собой. И перевязанный танкист тоже сидел тут, безвольно уронив перебитые руки.
