Ангела звали “Монтин”.
Километров сто за Москвой — смена паровоза.
Я — пошел в степь. После морошки и голубики захотелось в сочную мураву детства.
Встревоженные голоса все разрушили. Ребята от вагонов потекли куда-то в поле.
Подходя, разглядел у их ног что-то темное и изломанное. Ржавая танковая гусеница. Впервые увиденная мальчишками мета войны — след зимних боев. “Стоим, как над покойником”, — подумал я. Посреди степи изуродованный кусок танка.
Что бывает с танкистами, увидели на одной из остановок. Рядом встречный товарняк — на платформах разбитые танки. Чьи, мы еще не понимали. Позже, по памяти, определю: наши “тридцатьчетверки”. В развороченном корпусе куча горелого тряпья оказалась трупом танкиста.
В Курск прибыли к вечеру. Спешно выгрузились. Наконец!
Передний край находился километрах в ста, но обычные при высадке множества засидевшихся возбужденных парней неразбериха и суета показались особо тревожными. Держался настороже. Не отпускал и сгоревший танкист — стало жутко от собственной беззащитности.
Вместо фронта минометчикам предстоял переход в тыл на двести километров.
— В Елец! — объявило незнакомое начальство.
— А как же фронт? — спросил кто-то.
Распоряжавшийся небрежно отмахнулся и объявил маршрут. До Ельца по шоссе через Ливны. Можно и самостоятельно, на попутных. Сбор в Ельце на вокзале у продпункта. После жесткого училищного порядка вдруг: “На тебе консервы, хлеб, сахар и табак. Валяй туда, неведомо куда — встретимся через неделю”. Наиболее разворотливые, получив паек, рванули на шоссе “голосовать”. “Команда” тоже уехала, звали меня... Но в ночь? На случайной машине? Безопаснее в группе с сопровождающим. Я всегда страшился неопределенности.
Двинулись в темноте. Кто-то хохотнул:
— Вали, кургузка, недалеко до Курска. Семь верст проехали, семьсот осталось!
Еще новость: утром эшелон несколько часов простоял в Ельце. Почему же нас не высадили?! Сопровождающий объяснил: одно начальство везло, другое распределяло, третье доставляет к новому месту. По словам лейтенанта, такая бестолковщина и есть пресловутый “армейский порядок”.
Шли по белеющему асфальту. С левой стороны темнота казалась более густой и зловещей. Где-то там находилось загадочное — фронт.
— Это какой фронт? — спросил я здешнего лейтенанта.
— Центральный.
Кто им командует, он не знал. На “фронтовой” стороне вспыхнул прожекторный луч и тревожно побежал вкруговую.
— Что это? — забеспокоились минометчики.
— Аэродромный маяк, — буднично объяснил лейтенант. — Возле Малоархангельска.
Подсвечивая полупритушенными фарами, нас нагнала порожняя автомобильная колонна. Оказалось — нам по пути. Мы уехали, а далекий луч все звал и звал.
При встрече в Ельце весело выясняли, кто как ехал, как шел, кто заблудился и кого где нашли.
Потряс мертвый город Ливны. Через него проходила линия фронта. Где тут могли находиться воевавшие люди? Наши и немцы? В грудах камней, кирпича и искореженного металла места для живого человека не было...
Поразил второй тыловой рубеж обороны Курского выступа в полосе Центрального фронта — в две линии. Начинающие командиры не представляли, что такое может быть. Без войск — наготове мощные дзоты. За деревьями, вдоль опушек, глубокие, обшитые тесом траншеи с выносными окопами под огневые точки. Позиции для орудий прямой наводки и наблюдательные пункты. Красная Армия летом 1943 года решила стоять насмерть.
Сюда немцы прорваться не смогли.
Из Ельца нас дачным поездом отвезли дальше в тыл.
Село Водопьяново над Доном — родина прославленного летчика.
Славным июньским утром бывшая 20-я минометная, а теперь одна из рот запасного офицерского полка, направлялась в поле на занятия. Командовал ротой набиравшийся сил после госпиталя старший лейтенант — красная ленточка над карманом гимнастерки. Он в стороне от строя, а вел роту назначенный им в свои заместители лейтенант Николаев.
Я любовался своей стелющейся тенью — ритмом ее движения и выправкой. Сбитость пилотки, по-особому набок, даже тени придавала молодечество. В голове звучал разудалый марш, что играл на разводах караула училищный оркестр, душу веселило: теперь и я начальник! Не самый главный, но первее тех, кто за спиной.
Почему так получилось — загадка. Рота поначалу не поверила, а убедившись, изумилась: бывший “доходяга” в замах — смешно! Прежняя курсантская верхушка, обойденная вниманием, насторожилась и, предчувствуя сведение счетов, приготовилась к отпору.
А я и не думал ворошить прошлое. Нашелся и правильный тон — игра в должность. Роте откровенно говорилось: “На мое место имеет право каждый! Но, ребята, выпало мне, так что извольте”.
Когда батальон выйдет к Днепру, я буду уже уверенным в себе офицером. Сo дня боевого крещения пройдет двадцать суток. Почти никого из ребят нашего выпуска уже не останется в строю. Но об этом — позже.
Единственный мой постыдный поступок в Водопьянове: пользуясь служебным положением, оказался незаметно на кухне и съел едва ли не четверть полагавшихся роте к чаю “шоколадных” соевых конфет. Два года не видел конфет.
Началось Курское сражение, и нас подтянули ближе к фронту, а старший лейтенант остался ждать следующего пополнения.
Офицерский резервный полк Центрального фронта собрался в одном месте. Роту слили с другими, и закончилось мое возвышение. Полк на четверть состоял из офицеров после госпиталей, остальные — молодежь из училищ. Жили в огромных сараях, спали на пышной соломе. Но сколько же там было блох! Спасались полынью под нижними рубахами.
Фронтовики и необстрелянные сошлись и жили весело, а то и пьяно. Среди бывалых хватало речистых — их слушали с восторгом. Некоторые из “стариков” (года на три-четыре старше меня) прошли Сталинград. Им было что рассказать: как вести себя в бою, в тылу, как спасаться от дури своего начальства — среднего и высокого.
Стал терзать “стариков”, надеясь, что хоть что-то из чужой практики спасет — от чего непонятно!
— Вот что, малый, — сказал один из повоевавших, — перед смертью не надышишься.
— Не робей, — смягчил резкость кореша другой сталинградец, — ты человек выученный. Главное, не будь лопухом.
Я посчитал, что к встрече с войной сделал все, что в моих силах. Осталось дождаться экзамена.
Экзамен наступил не сразу — не было мин. Наконец вечером привезли мины, и наутро первая в жизни боевая стрельба моим взводом в составе роты.
Я извелся, дожидаясь утра.
Разбудили к завтраку. Что пил из котелка, не понял. Главное — когда же... И вот оно!
Звенели стволы. Громче них, подхватывая команды ротного, звенел мой голос:
— Правее ноль десять! Огонь! Левее ноль-ноль семь! Огонь!
В пороховом дыму сновали бойцы. Праздник!
Вдруг все оборвалось. Стало слышно, как заливаются немецкие пулеметы.
Праздник рассыпался. Его и не было. Мины пролетели впустую. Батальон залег — наступление сорвалось.
Начался скандал. Комбат “вмазал” Артамонову, командиру роты. Тот разрядился на взводных: они “правили бал” на OП, они его и провалили. Говорили мне: “Не будь лопухом!” Но я и представить не мог, что опытные бойцы могут у одного миномета чуть-чуть недовернуть, у другого прозевать, а из третьего ахнуть не туда.
Козлов и Мясоедов командовали взводами месяц. Я принял свой на выходе. Знакомился на марше. Ни одного занятия. После марша с ходу сунули
в бой, как стрелков, и неделю воевали без минометов — не было мин. Вечером старшина привез мины. С рассветом открыли огонь. За неудачу должны отвечать Артамонов с Козловым и Мясоедовым. При чем тут я?!
А куда денешься? Вывел взвод на OП — отвечай. Артамонов матерился,
я размышлял о подчиненных: “Что теперь с ними делать?”
Понять, почему такое произошло, было несложно. Когда дивизию (ее остатки) после боев на Курской дуге приводили в тылу “в божеский вид”, минометная рота так “погуляла”, что еще не пришла в себя.
А как было им, чудом уцелевшим возле несчастной деревушки Гнилец, нахлебавшись дыма горящих танков — черного от наших, серого от немецких, не расслабиться?
На каждый день “план занятий”, а на деле — сон в тенечке до одури. А с вечера — гулянки на всю ночь. Местные мужики — калеки да малолетки сопливые. Тут молодки, там молодки... Девки по вечерам “топотуху” пляшут. И самогона залейся.
Курские соловьи отпели свое, да от сена, что в жару, что под луной, — дух, что и вина не надо. Бесшабашные головы кргом идут. А война не вся, и кто знает, сколько ее, проклятой, на те головы осталось? Да и уцелеют ли они?
Артамонов, наоравшись, приказал привести бойцов в норму. А как?
“Людей надо дрессировать, — вразумляли в запасном опытные офицеры. — Люди в бою не должны слышать ни пуль, ни разрывов, а только голос командира. И, ни о чем не думая, эти команды исполнять. Для этого бойцов беспощадно дрессировать. Ясно?!”
