Хоть когда-нибудь лимфатические узлы у вас в паху распухали и твердели от переутомления, от чего болели при каждом шаге; мышцы бедер превращались в тугие комки, и по ним то и дело требовалось бить изо всей силы, чтобы заставить работать, а мышцы ног сводило судорогой; каждый сапог, казалось, весил полцентнера, каждая нога тонну, — и приходилось вам в таком состоянии вскидывать ноги с вытянутыми носками на уровень бедра, притом делать это легко, бодро, ритмично, словно хористки в кордебалете?
Пытались вы, когда лодыжки давно уже не в силах участвовать в этой игре, когда пальцы на ногах скрутились в кровавый комок, когда ступни горят пламенем, большие водяные и лопнувшие кровоточащие мозоли ощущаются как огонь и битое стекло; пытались вы легко поднимать одну ногу, когда другая со стуком опускается на каменные плиты? И это должно совершаться синхронно, с такой точностью, словно сто тридцать пять человек стали одним; это должно производить такой звук, чтобы люди останавливались, прислушивались и говорили: «Вот это маршируют! Великолепно! Какая у нас армия!». Маршировка строевым шагом всегда привлекает неискушенных.
Нас она не привлекала. Это самая ненавистная, самая изнурительная армейская муштра. Она разорвала больше мышц и повредила больше лимфатических узлов, чем любая другая форма обучения. Спросите врачей!
Однако мы недооценили своего оберстлейтенанта. Нам предстоял не час маршировки. Он уже ушел, наш гауптман браво откозырял ему на прощанье, но перед уходом сказал:
— Да, ей-богу, средство от этого есть. Гауптман Лопель!
— Слушаю!
— Ведите их на учебное поле и научите быть солдатами, а не сворой шелудивых дворняг. До девяти часов завтрашнего утра не возвращайтесь. И если после этого ваша рота не сможет показать разбивающий брусчатку строевой шаг, отправитесь обратно. Ясно?
— Ясно, герр оберстлейтенант.
Всю ночь мы практиковались в атаке на открытой местности и строевом шаге.
Наутро в девять часов мы ритмично громыхали сапогами мимо нашего оберстлейтенанта. Он не полагался на волю случая. Заставил роту пройти мимо него семь раз, и я уверен, что если б хоть один из нас сбился с ритма на десятую долю секунды, нам пришлось бы возвращаться на учебное поле.
В десять часов нас распустили, мы, шатаясь, машинально поплелись в казарму и завалились спать.
С нами обошлись бесчеловечно — но ведь мы, собственно, не были людьми. Мы были шелудивыми дворнягами — стаей голодных дворняг.
Эта картина нашего обучения требует завершающего мазка. Чтобы представить все в должном свете и перспективе, нужно добавить голод.
Мы все никогда не могли наесться досыта. Собственно говоря, были слегка помешаны на этом пункте, как и на многих других. В конце войны, в сорок пятом году, все немцы жили на голодном пайке, но в сороковом — сорок первом мы получали меньше, чем наименее обеспеченная группа населения, то есть чем обычные штатские в сорок пятом. Купить мы ничего не могли, так как у нас не было купонов. Обед каждый день был одним и тем же: литр жидкого свекольного супа и немного кислой капусты для добавки в него, но капусту мы получали через день. Нас нельзя было баловать или позволять нам становиться разборчивыми. Мясо представляло собой недоступную для нас роскошь. Вечерами нам выдавали сухой паек на завтра: ломоть ржаного хлеба, который при небольшой практике можно было разрезать на пять кусочков — три на этот вечер, два на завтрак. Кроме того, мы получали двадцать граммов прогорклого маргарина и кусочек сыра с самым высоким в мире содержанием воды — около пяти процентов. По субботам нам выдавали в виде дополнительного пайка пятьдесят граммов мармелада из репы. На завтрак мы получали жиденький, цвета чая, эрзац-кофе с отвратительным запахом и вкусом, однако пили его с удовольствием.
Иногда на учениях удавалось найти в поле картофелину или репу. Ты обтирал с нее большую часть земли, совал в рот и съедал. Все происходило так быстро, что случайный зритель счел бы это демонстрацией фокуса. Вскоре мы открыли, что березовая кора и одна разновидность росшей у кюветов травы довольно вкусные и, возможно, даже питательные — во всяком случае, притупляют мучительное ощущение голода. Вот рецепт: возьмите немного березовой коры или травы, разотрите между касками, добавьте туда соответствующее количество эрзац-кофе и ешьте, как кашу.
Если кому-нибудь чудом присылали хлебный купон, в комнате счастливчика устраивалось пиршество. Целая буханка!
Мы всегда страшились осмотров по понедельникам. На утреннюю перекличку требовалось строиться в касках:, парадных мундирах, белоснежных брюках с острыми, как нож, складками, ранцами, ремнями, патронными сумками, саперными лопатками, штыками и винтовками. Шинель должна была быть по-уставному свернута в скатку и надета через плечо.
У каждого солдата должен был лежать в кармане чистый зеленый носовой платок. Сложенный по-уставному.
Чистота никому не вредит. Порядок тоже. И в армии, естественно, должны существовать порядок и чистота, наводимые по соответствующему детальному плану. Сознательный солдат тратит на них очень много времени, но солдат штрафного полка посвящает им все свое время — то есть не занятое другими делами. Все воскресные дни мы только и занимались тем, что стирали, чистили и складывали на уставной манер, развешивали вещи по уставному образцу и складывали другие туда, где им требовалось находиться по уставу. Кожаным вещам полагалось блестеть, как лакированным, на обмундировании и снаряжении не должно было быть ни пятнышка — ни внутри, ни снаружи. Могу уверить с полной ответственностью, что когда солдаты немецкого штрафного полка выходят на построение в понедельник, они безукоризненны от пят до макушки.
Однако я думаю, что в военном порядке и чистоте есть что-то неладное, если, после тяжких трудов в воскресенье, чтобы добиться их, ты совершенно не испытываешь того удовлетворения, того душевного покоя, которые должны ощущаться после такой чистки.
Это построение не было праздником чистоты. Оно представляло собой сплошной ужас. Безупречно чистый, опрятный солдат не чувствовал себя чистым; он чувствовал себя затравленным животным.
Я постоянно употребляю выражения «затравленные животные», «панический страх», «обезумел от ужаса». Знаю, что повторы — это плохо, что хороший литературный стиль требует разнообразия выражений, но боюсь, буду и дальше ими грешить. Как найти разнообразные выражения для того, что однообразно? Возможно, кто-нибудь смог бы, но я не уверен, что смогу. Я чересчур усталый, чересчур озадаченный, чересчур отчаявшийся, подчас и чересчур гневный для того, чтобы иметь возможность посвящать время и силы поискам оттенков смысла и тонких различий. То, о чем я повествую, очень трагично; и даже теперь, столько лет спустя, иногда бываю до того подавлен, что, думаю, вправе просить у вас снисхождения там, где отошел от вашего лексикона. Раз понимаете, о чем идет речь, я готов смириться с тем, что в каких-то местах вы покачаете головой и скажете: «Он мог бы изложить это лучше».
Мы, безупречно чистые, чувствовали себя затравленными животными. Знали, что в любом случае нам несдобровать. Самым парадоксальным в этих осмотрах было то, что если гауптфельдфебель не мог найти, к чему придраться, он выходил из себя, и кому-то из нас, безупречно чистых, влетало больше, чем когда бы то ни было. Горе тому, кто получает незаслуженный нагоняй — ему в десять раз тяжелее. В таком положении нелегко найти выход.
— Первая шеренга шаг вперед, вторая шеренга шаг назад — МАРШ! Раз — два.
Две долгих минуты после того, как образовался проход между шеренгами, гауптфельдфебель стоит, пристально наблюдая. Тому, кто хоть чуть шелохнется, влетит за неповиновение. Но мы научились превращаться в деревяшки и могли стоять неподвижно по полчаса. Это своего рода транс или каталепсия, способность достичь ее — несказанное счастье для солдата, знающего ценность умению одеревенеть.
Гауптфельдфебель рявкает:
— Все готовы к осмотру?
Хор: «Так точно, герр гауптфельдфебель».
— Никто не забыл почистить что-нибудь?
Хор: «Никак нет, герр гауптфельдфебель».
Он свирепо сверкает на нас глазами. Теперь мы в его руках.
— Не может быть, — иронично произносит он. — Первый случай в истории батальона, если правда. Но в этом нужно будет убедиться.
Гауптфельдфебель медленно подходит к первой деревяшке, обходит ее раз-другой; молча кружить вокруг стоящего напротив тебя весьма действенный метод в войне нервов. Затылок твой становится горячим, руки липкими, мысли в голове начинают истерично метаться во все стороны вместо того, чтобы идти своим ходом. Ты стоишь неподвижно, приводишь себя в состояние нервозной бездыханности и внезапно замечаешь, что смердишь в прямом и переносной смысле слова.
