— Разрешил, — сказал капитан.
Что-то размякло в смотревших на капитана глазах Тиунова, и он торжествующе взглянул на Крутицкого.
— Отпустили? — переставая есть, переспросил Крутицкий.
— Завтра он догонит роту…
— Может быть, — пожал плечами Крутицкий.
— Уф! — шумно выдохнул Тиунов и, сдернув с головы, бросил на траву шапку. — Мне тебя жаль, старшина, — заговорил он, с презрением бегая глазами по лицу Крутицкого. — Должно быть, очень трудно жить, когда никому не веришь. А ты бы на его месте вернулся, старшина? — Тиунов перевел глаза на капитана.
— Вы шутите, товарищ политрук. — Щеки у Крутицкого задрожали.
— И не собираюсь. — Тиунов выставил под усами зубы. — Для тебя в роте только солдаты, а людей нету. Молчи, я давно замечаю, старшина. Андрей Рубцов здесь на тракторе землю пахал.
— Я им разрешил вдвоем сходить, — пояснил капитан.
— С Середой?
— С ним. Если что, вдвоем лучше.
— Так ведь Середу надо судить, товарищ капитан? — с изумлением сказал Крутицкий.
— Он что сделал? — Тиунов посмотрел на капитана.
— Без приказа отлучился вчера с моста, — неохотно сказал капитан.
— Чуть не сорвал переправу, — добавил Крутицкий.
— Девочка упала в воду… он прыгнул, — медленно продолжал Батурин.
— А второй раз во время налета сбежал под мост. Трус, — качнул головой Крутицкий.
— Трус? — Тиунов поднял бровь. — Ну, этого о нем нельзя сказать. Может быть, это кто-то другой на Миусе подбил танк?
— Это разные вещи.
Стороной, над луговым Задоньем, пролетал самолет. Плавающий над лугом орел вдруг трепыхнул крыльями, камнем упал в траву. Проследив за ним, Тиунов повернулся к Крутицкому.
— Посмотри, старшина, хозяин степи, а самолета испугался. Презрение к смерти — это я понимаю, это человек сначала боялся, а потом поборол себя. А когда говорят — пренебрежение смертью, не могу слушать. Зачем человеку было рождаться, если он может равнодушно умирать?
Капитан Батурин повернул голову. Эхо прокатилось по степи с верховьев Дона.
— Рыбу глушат, черти, — беспечным тоном сказал Тиунов.
Легкое движение пробежало по лицу Батурина.
— Сколько, вы сказали, у нас осталось патронов? — спросил он у Крутицкого.
— По диску на автомат, по три обоймы на винтовку, — ответил Крутицкий.
— Гранат? — Капитан знал, что в роте не осталось гранат, но ему очень хотелось услышать опровержение этого из уст Крутицкого.
— Ни одной, — подтвердил Крутицкий.
— Я командира батальона совсем не могу понимать, — привставая на коленях и раздувая ноздри, заговорил Тиунов. — Ну хорошо, если батальон получил приказ отступать на Кубань, человека для связи он мог высылать?
— Вольемся в другую часть. Пошлем человека связаться с ближайшим штабом, — ответил Батурин.
Ветер принес кучные залпы артиллерии. Пасшиеся на траве лошади запрядали ушами. Лежавшие вокруг на траве солдаты подняли головы.
— Этого надо было ожидать, — невнятно сказал капитан.
— Что? — быстро спросил Тиунов.
— Нас обходят, — с уверенностью качнул головой Крутицкий.
Тиунов поморщился.
— Зачем, старшина, пугать?
— Если разбиться на мелкие группы, просочиться сквозь фронт легче, — продолжал Крутицкий.
На секунду капитан Батурин вскинул на него сузившиеся зрачки и опять опустил глаза.
— На Кавказе поговорка есть, — ощеривая под усами зубы, сказал Тиунов, — ишак ревел, баран пугался, думал, барс. Вот! — Тиунов выбросил вперед смуглую, курчаво поросшую светлым волосом руку. — Все пальцы сжимать, — он сжал небольшой тугой кулак, — а если каждый палец один, — он растопырил шершавую желтоватую ладонь, — что можно сделать?
— Что может сделать одна рота, если у них здесь главные силы? — возразил Крутицкий.
— От Харькова до Волги почти тысяча километров, откуда тут через две недели их главным силам быть? Просто проскочило несколько десятков танков, дуриком захотели взять. Дуриком, — радуясь удачному слову, повторил Тиунов.
— Время покажет, — произнес Крутицкий.
Батурин щурился, рассматривая что-то в траве. При последних словах Крутицкого он, подняв голову, взглянул на него с любопытством.
— Скажите ездовым, чтобы запрягали, — сказал он сухо.
— Есть, — отвечал Крутицкий и, поднявшись с травы, раскачивая бедрами, пошел к повозкам.
— В чем другом, а в исполнительности ему нельзя отказать, Хачим, — провожая глазами крупную фигуру Крутицкого, сказал Батурин.
— Ты так думаешь, капитан? — глядя на него своими блестящими глазами, переспросил Тиунов. — А мне почему-то не нравится это слово — исполнитель. Сегодня он может что-нибудь хорошее исполнить, а завтра — плохое. Да?
— Ну, тронулись, — улыбаясь и вставая, сказал капитан. — Теперь-то я заставлю тебя ехать на лошади, Хачим. Ты не отбояришься у меня.
11
Дом Рубцовых глухой стороной прижался к склону бугра, а садом и окнами выходил к Дону. С высокого крыльца открывались взору поросший вербой остров, займище за левобережным лесом.
Тимофей Тимофеевич поднялся рано, вышел на крыльцо. Солнце еще не показалось из-за Дона, там только медленно краснело небо. На острове подавали голоса первые грачи.
Тимофей Тимофеевич стоял на крыльце не двигаясь, поворачивая из стороны в сторону голову.
Звуки, которые он услыхал вечером, за ночь приблизились, раздаваясь теперь не только в низовьях Дона, а и на горе, в степи и на той стороне — за лесом. Тупые удары приходили с равными перерывами, будто кто-то большим молотом забивал в землю сваю.
В хуторе же, под склонами, приютилась тишина. Из степи по балке сползал туман. Сизо дымились сады.
На забрызганных росой досках крыльца стыли босые ноги. По тихому утреннему воздуху до Тимофея Тимофеевича донесся гомон. Гомонили в нижнем хуторе. Он расслышал женский плач, конское ржание.
Значит, эвакуируется колхоз. Вчера председатель Степан Петрович Тертычный говорил на собрании, что маршрут тех, кто поведет трактора, погонит скот, повезет семенное зерно и фураж, лежит за Волгу. Перед глазами Тимофея Тимофеевича стояла картина собрания. Обычно люди, наморившиеся за день на поле, на виноградниках и задонском лугу, сходились на собрания неохотно, посыльные по нескольку раз заглядывали по дворам. Вчера же пришли все. В хуторской школе заняли все скамьи, стояли в проходах, с улицы заглядывали в раскрытые окна.
Пробегая глазами по школьному залу, Тимофей Тимофеевич дивился, что впервые были все налицо. Старик Сухарев, ста четырех лет, глухой и почти незрячий, сидел в первом ряду, поставив между коленями караичевый байдик. Женщины не грызли семечек. Тишина стояла, как на похоронах.
— Свиньи и овцы теперь уже на подходе к Волге, — говорил Степан Петрович. — Утром трактора потянули зернофураж. За отгон стада отвечаешь ты, Григорий Матвеевич, как завфермой. Табун поручается Чакану и… Тимофей Тимофеевич, ты как решил? — отыскав глазами Рубцова у окна, спросил председатель.
— Я уже сказал, — нехотя уронил Тимофей Тимофеевич.
Все оглянулись на него.
— Удивляюсь, — сказал Степан Петрович. — Кто еще не решил, думайте не позднее утра. Малым детям с матерями и старикам найдется место на бричках, а другим придется своим ходом. Теплую одежонку берите, морозы там покрепче наших. В одиночку идти запрещаю. Я отправлюсь с последним обозом. До утра осталось совсем мало, а делов еще… — Степан Петрович резанул ребром ладони под рыжеватым небритым подбородком.
Все промолчали.
— Всем понятно?
И опять его слова упали в пустоту. Всем было понятно, что говорил председатель. Непонятно было только, как он мог это говорить. Пробегая глазами по залу, Тимофей Тимофеевич читал все это на лицах людей.
Рядом с Тимофеем Тимофеевичем сидел его сосед Чакан. И на его лице с круто подвернутым, как у кобчика, носом Тимофей Тимофеевич видел это же выражение.
Вперив в председателя скучающий взор, Чакан теребил русую бородку. В прищуренных глазах его, устремленных на Степана Петровича, вспыхивали огоньки. Он не выдержал:
— Как правление думает табора ремонтировать? В первой бригаде всю крышу ржавчиной побило, во второй — буря унесла.
Председатель туповато посмотрел на Чакана.
— Очень даже несвоевременный вопрос, Василий Иванович.
— Несвоевременный? — удивился Чакан и, как птица, приподнимая веки, обвел всех взглядом. — А ты в степи, Степан Петрович, давно был?
— Если ты, Василий Иванович, все это время спал, то протри глаза, — покраснев, сказал председатель.
— Колос уже перестоял, — упрямо сказал Чакан.
В глазах у председателя промелькнула растерянность. Впервые за все годы, сколько он знал людей, он ощутил, что они его не понимают.
