Володя палкой тряхнул низко опущенную ветку шелковицы — и черные ягоды вместе с каплями воды посыпались обоим на голову, плечи. Оба пригнулись и рассмеялись.
Вера с террасы крикнула:
— Скорей, кофе остынет!
Она посмотрела на мужа. Ее лицо светилось и как будто говорило: «Все это было дурным сном; вот видишь, милый, все хорошо».
— Какая погода хорошая, — сказала она.
«Ну, слава богу», — подумал Полковский и положил сливки в чашку с кофе.
А спустя час, когда гости уселись в поместительный ЗИС Мезенцева и машина, дав газ, выехала из ворот дачи, Полковский сел к столу, но не мог начать писать и все думал о вчерашней ссоре, пытаясь понять, как она могла возникнуть.
Через несколько дней все это забылось, и казалось, что между ними никогда не случалось ссор.
Вера соскучилась по городу и на два дня поехала на Преображенскую, на городскую квартиру, захватив с собой дочь. В полдень приехал Полковский за книгами. К вечеру об их приезде узнали Володя и Петр Акимович и явились поздравить с возвращением.
Решили всей семьей, с Володей и Петром Акимовичем, пойти на бульвар Фельдмана есть мороженое и пить виноградное, вино. Собирались шумно, долго. Вера надела черное платье и широкополую соломенную шляпу.
Вскоре они гурьбой влились в веселый поток гуляющих на Дерибасовской.
Для них всегда было большой радостью видеть вечернюю Одессу, вдыхать ее запахи. Принаряженная толпа, обрывистый смех, ярко освещенные зеркальные витрины с приподнятыми полосатыми тентами, транспаранты и неоновые трубки, зазывающие в кафе, кино и рестораны, далекий, едва уловимый запах моря, на каждом углу цветочницы — Дерибасовская. Впереди Полковского, подпрыгивая, шла Иринка, а чуть отставая — Вера и Петр Акимович, лицо которого светилось восхищением. Полковский смотрел на Петра Акимовича и ему казалось, что такое же чувство Вера вызывает у всех и прохожие оглядываются и смотрят вслед. К его счастью примешивалось новое чувство — гордость.
Вся компания заняла столик на веранде, над обрывом. Под ногами был гравий, а над головой висели флаги. Внизу чернел парк, откуда-то справа доносились звуки военного оркестра, а впереди, утыканное тысячами огоньков, отражавшихся в воде, лежало море; его дыхание изредка приносил сюда порыв легкого ветерка, колебавшего флаги.
— Не подходи к перилам, — говорила Вера, с тревогой наблюдая, как Иринка шалила, забавляясь тем, что сбрасывала гравий с обрыва. И это была ее единственная тревога.
Полковский молча смотрел на жену, девочку, друзей и ел мороженое, приятно таявшее во рту. У него было такое ощущение, будто сегодня праздник. Он знал, что и завтра у него будет такое же чувство. Потом море, рейс и снова возвращение. Жизнь его была ясной и безмятежной. Он был, уверен, что так будет завтра, и через три дня, и через три года.
Как только «Евпатория» вышла из дока, ее назначили в рейс за границу, в Турцию.
Полковский уже перенес на судно свои книги, записки и незаконченную рукопись лоции. Еще утром он попрощался с друзьями. Мезенцев прислал на судно какой-то сверток, а Петр Акимович принес в каюту большой пакет и оставил его под диваном. Володи не было: он ушел в рейс на «Авроре» три дня назад.
На борту «Евпатории» уже находились таможенные служащие, через час погранохрана должна была закрыть границу. Полковский вырвался домой на Преображенскую, чтобы еще раз попрощаться с семьей. Подходя к трапу, он увидел Лору, поднимающуюся на судно. Девушка смутилась и покраснела. Полковский улыбнулся ей и приветливо кивнул.
— Прощайте, — сказал он, взяв ее за руку. — Когда вернусь, наверное, не застану вас на судне.
— Я только на минутку, посмотреть стрелу, — сказала Лора.
На баке раздались чьи-то гулкие, торопливые шаги. Оба оглянулись. Это был Птаха. Он улыбался во весь рот и спешил к трапу.
— Штурман вам покажет лебедку, — сказал Полковский. — Прощайте. Заходите к Вере. Вернемся из Турции — отпразднуем… — он хотел сказать «примирение», но сказал: —…окончание лоции.
Дома уже ждали Полковского. Иринка любила, когда отец уходил в заграничный рейс: он привозил диковинные штуки.
— Мне привези шаровары и феску.
— А зачем тебе это? — спросил Полковский, обнимая дочь.
— Я одену — и все скажут, что я турецкая.
Смех, объятия. Иринка звонко поцеловала отца в щеку.
Витя скромно ждал, пока дойдет очередь до него.
— Ну, а тебе что? — привлекая его к себе, спросил Полковский и, вспомнив Володю, улыбаясь, добавил: — Что-нибудь студенческое?
— Нет, папа, привези мне турецких бабочек и стрекоз. Только в отдельных банках.
Когда очередь дошла до няни Даши, она всхлипнула, потом вытерла кончиком передника глаза и благословила Андрея.
Барс приподнял морду и заскулил.
— Ну, ну, Барс, без сентиментальностей, — погладил его Полковский.
Вера упаковала ему чемодан, оставив место для голубой вазы, и сделала вид, что не замечает, как он тайком втиснул ее, воображая, будто жена не догадывается о готовящемся сюрпризе. Эта игра продолжалась у них годами и была символом их любви.
Но вот сборы закончены.
Полковский встал. Вера положила руки ему на плечи и заглянула в лицо.
— Мне будет скучно без тебя.
Но через мгновение она уже весело улыбалась и целовала его.
Прощание не оставляло в душе Андрея ни печали, ни грусти. Он уходил на пароход без тягостного чувства.
Из окна Вера и дети махали ему руками, улыбаясь, а Иринка кричала:
— Папочка, не забудь феску!
В этот же день пароход ушел в рейс.
В июне на Черном море хорошая погода: море тихое, целый день, светит солнце, и лишь иногда набегают легкие пушистые облака.
Обычно в такие дни на судне жизнь проходила размеренно, без напряжения. Но с тех пор как стали соревноваться с «Авророй», боцман без устали заставлял матросов драить до блеска все медные части, торчал в подшкиперской, возился с красками, искал, что надо подкрасить, зашпаклевать. И на судне пахло краской.
Штурман Птаха пошел в рейс в новом костюме, как-то особенно приглаженный, чистенький. Работал он с вдохновением.
Полковский сразу заметил в нем эту перемену, но сделал вид, словно ничего не изменилось. Штурман с обожанием смотрел на Полковского, молниеносно выполнял распоряжения и докладывал об их исполнении с таким видом, будто ему надо было сказать еще что-то, очень важное. Но он смущался и не знал, с чего начать, Полковский замечал томление юноши и однажды пригласил его к себе в каюту под предлогом проверки судовых документов.
Птаха показал документы, и капитан, разумеется, не нашел недостатков, похвалил штурмана, потом, между прочим, спросил:
— Ну, как провели время на берегу?
Птаха вспыхнул, краска залила лицо. Он с благодарностью взглянул на капитана.
— Я женюсь. Вернусь из Турции и женюсь, — сказал он.
Полковский поднял брови, с удивлением глядя на счастливое и застенчивое лицо юноши, и подумал, что конструкция стрелы очень счастливо разрешилась.
— Рад, очень рад, — сказал он и, встав, протянул руку. Штурман схватил ее и крепко сжал. С минуту они стояли молча. Птахе казалось, что морщинки у глаз Полковского светятся добротой и умом. Полковский разжал пальцы и сказал:
— Лора достойная девушка.
— Я ее люблю больше жизни, — тихо сказал Птаха, и Полковский подумал, что он не преувеличивает.
Андрей заглянул в иллюминатор, увидел солнечные блики, рассыпанные по морю, и представил себе Веру. Да, он ее тоже любит больше жизни. А детей? Их тоже.
Птаха уже не стеснялся и мечтал вслух. Полковский слушал его и видел, что юноша переживает счастливую пору расцвета своих чувств, что его будущее рисуется ему полным восторга и счастья.
В каюту ворвался свежий ветерок. Полковский снова взглянул в иллюминатор. Море померкло и потемнело блики погасли. Туча закрыла солнце.
Когда Полковский повернулся, его лицо уже было совсем другим: морщинки у глаз разгладились, губы сжались.
— Определите точно место корабля, — твердо сказал он, — сверьте курс.
— Есть, — ответил штурман, поняв, что больше уже нельзя говорить о Лоре.
Полковский закрыл иллюминатор и подошел к барометру, вделанному в переборку над столом. Барометр падал.
Ветер нарастал. Где-то хлопнули двери и зазвенели стекла. Просвет в небе затянулся, и золотистое облачко скрылось. Стало совсем темно, вода казалась густой, смолянистой.
Птаха, уже надевший плащ, показался на мостике, Он дернул дверь рубки. Но ветер прижал ее, и она не открывалась. Тогда Птаха рванул ее изо всех сил и мгновенно очутился внутри рубки.
Порыв ветра, ворвавшийся вместе с Птахой, швырнул карту к рулю.
— Курс верный, поправка тоже, — сказал Птаха.
