Глеб Бобров - Осколки

По колонне у маленького кишлака
Камикадзе в чалме применил ДШК.
Был он, сволочь, соплив и замызган, и бос.
Захватили живым. Учинили допрос.
И кривилось со страхом на детских губах
Через слово — «Аллах»…
Через слово — «Аллах».
Время шло. Время нас подгоняло вперед.
И, обычное дело, мальчишку — в расход.
И тогда я одно был не в силах понять,
Почему командир приказал: «Не стрелять!»

На войне было всякое.
Много всего…
Под Баграмом убили дружка моего.
Мы попали в засаду, а наш вертолет
Вместо духов по нам применил пулемет…

Сколько лет, как все кончилось,
Только во сне
Я опять в этой Богом забытой стране.
Снова облаком серым клубящийся дым
И «вертушки», стреляющие по своим.
И во сне я хриплю, задыхаясь опять:
Не стрелять!
Не стрелять!
Не стрелять!
Не стрелять…

Ночь. Боль предчувствия. Старик.
Полузасыпанный арык.
Две заблудившихся брони.
Ракет враждебные огни…
Накрытый простынями стол.
Больница. Галоперидол.

Луна в арыке кишлака.
Чалма седого старика,
Его насмешливый ответ:
«Душманов нет, душманов — нет…»
Надсадный грохот ДШК.
Как плеть, повисшая рука.
Куда — то падающий пол…
Больница. Галоперидол.

Ночь. Обезумевший старик,
Его отрезанный язык,
Беззубый, судорожный рот,
Который больше не соврет
И руки черные твои
В чужой и собственной крови…
Слова: «Сестра! Скорей укол,
Два куба. Галоперидол.»

Однажды Маршалу — звонок по телефону.
И голос Маршалу до ужаса знакомый
Сказал насмешливо и твердо, без доклада:
«Вы завтра будете командовать парадом!»
И вот, хмелеющий от собственной гордыни,
На площадь Маршал въехал в черном лимузине.

Плечом к плечу. За строем — строй. Побатальонно.
Застыли четкие армейские колонны.
Он в мегафон сказал приветственное слово
И растерялся от молчанья гробового.
И грубо крикнул: «Что за Армия такая?!»
Знакомый голос произнес: «Сороковая»
И кто-то тут же тихо уточнил из свиты:
«Они не слышат, Маршал.
Все они — убиты».

Бросьте, не надо нас делать святыми!
Разве безгрешны бывают солдаты?
Мы возвращались усталыми, злыми,
С болью и матом.

С верой в дорогу к родимому дому
Переносили Восток и лишенья.
Это потом пристрастились к спирному.
По возвращенью.

Бред, что мы продали дьяволу душу!
С нами столкнувшись, шарахались черти!
Нас научили хребты Гиндукуша
Жизни и смерти.

Ложь, будто мы разучились смеяться!
Просто не можем смеяться беспечно —
Нам на войне было многим по двадцать.
Многим — навечно.

Жизнь продолжается дальше. И все же
Скрыта у всех — и счастливых и пьяных
Неоперабельным раком под кожей —
Память Афгана…

Маэстро! Оставьте вздор
Высматривать скуки ради
Отроги афганских гор
На гладком листе тетради.
Плести рассуждений нить,
Качаясь на венском стуле,
Не зная, что значит быть
Горячей зимой в Кабуле.
Здесь все навевает грусть:
Долины, предгорья, реки.
За гребнями гор — Союз,
Для многих — уже навеки.
Давай, брат, на всех разлей
Афганской тоски и страха.
За родину тополей
Возлюбленную Аллаха —
Где разум был просто слеп,
А вера имела силу,
Где мы раздавали хлеб,
Что горек был от тротила.
Где с пылью глотали страх,
Где пили немые тосты,
Где правду везли в гробах,
Запаянных
На погосты!
За тех, кого с нами нет:
Шагнувших под солнцем белым,
Не в гранки своих газет, —
Под планки чужих прицелов.
Сгоревших: живьем в броне,
На гнойном тряпье санбатов,
Оставшихся на войне
Кровавых восьмидесятых.
Поэты кричат во сне.
А крест наш несут солдаты.

Откуда знать мне, спросишь, о пехоте? p
Забыл бы, да забыться не дают:
То выстрелит мениск, то нервом хлопнет,
Да так, что лучше встретиться в раю.
Кому сказать, да слов не наберется, —
В горячей фляге больше нет воды…
Пехота — след. Во мне он остается…
Жить можно. Если б не было войны.
В горах, где турбулентность, вертолеты
Махнули нам бессильными винтами:
«Мы выдохлись, а вы… а вы — дойдете…
Пехота — это сами… сами… сами…»
Сквозь грохот боя танки рокотали:
«Нельзя туда нам — бьют гранатометы!
Сожгут броню, а вы… а вы — дойдете…
Пехота — это сами… сами… сами…»
Изыски — назовут мотострелками —
«Филологов-штабистов» хуета —
Пехота есть пехота. Простота
Названия — солдатскими сердцами,
И выдохом: «Все… наша высота…» —
Пехота — это сами… сами… сами…

…и вот кричу: «Бача, давай по новой!»
свеча, упавшая под лед, горела долго…
чудо?… диво?..
слеза под скрип зубов комдива
пыталась растопить тот лед…
семнадцать километров до Газни…
а журавлю неделю лету до России…
семь дней душе на подвиг отпустили…
и кто вперед…
и кто пойдет…
и скольких понесут…
а скольких бросят…
не брошен ни один…
всех донесли…
шипение тангент как вздох из ада…
и каждого нашла своя награда…
играли гимн… он стал хитом…
знамена выцвели, лафеты укрывая…
и залпы в небо… в трех шагах от рая…
удачи все желали журавлю…
кури, бача… спасибо, не курю…
от свечки не прикуривают…
поздно…

Присущее собакам знанье —
К покойнику надсадно выть…
Сосед, сказали, был «афганец».
Не вынеся лихой судьбы,
А может, по чьему веленью,
Поди теперь уж разбери,
Повесился у входа в сени
Часа тому назад как три…
Я тут недавно поселился —
Всего-то пять годков прошло…
Не знал его, а он, вишь, спился.
Нехорошо.
К тому ли мне сегодня снилась
Та злополучная война,
Что не объявлено все длится
В моих, не дай кому-то, снах…
Как-будто были мы убиты,
Но вдруг — ожившие — ползем…
И голос детский «Витя… Витя!» —
И дождь вминает в чернозем
Меня, его, траву и память…
А мне мешает автомат
Схватить Витька двумя руками
И притянуть к себе… назад…
И он уполз. А я остался.
Проснувшись, понял, что во сне
Его душа не дозвалася,
Не достучалася ко мне…
Лишь вой собачий с причитаньем
Его вдовеющей жены…
Сижу контуженный тем знаньем
Собачьей жизни и войны…