— Вы правы, штурмбаннфюрер, начальную подготовку можно проводить значительно интенсивнее, — запоздало согласился князь, считая, что Скорцени все еще размышляет над этой проблемой.
Однако «первый диверсант рейха» думал сейчас не о дивер-сантах-подводниках, а о самом князе. Он знал, что Боргезе — единственная более-менее заметная фигура в лагере итальянцев-союзников, которую все еще можно воспринимать как сильную личность. Несмотря на то что вся армия, во главе с маршалом Ба-дольо, по существу, перешла на сторону англоамериканцев, что в поражении Германии мог сомневаться разве что законченный идиот, этот аристократ оставался верным рейху и не талько не заботился о спасении своей шкуры и своего состояния, а, наоборот, готов был содержать собственную диверсионную школу, всячески демонстрируя верность старым союзникам и старым идеям.
Одного только не мог понять Скорцени: почему Боргезе до сих пор не создал свою мощную фашистскую партию, почему довольствуется диверсионной школой и флотилией, вместо того чтобы стремиться к власти, к возрождению Италии на идеалах национал-социализма?
— Слышал, что вы, князь, увлекаетесь историей Древнего Рима? — Ничего подобного слышать штурмбаннфюреру не при-ходилось. Обычный провокационный вопрос.
— Не знаю ни одного уважающего себя итальянца, который бы не увлекался «гением Рима», — сдержанно ответил Боргезе, не отводя взгляда от обреченных катеров, к которым устремились его камикадзе.
— И кто же ваш идеал?
— Сулла.
— Слышал, но… Мои познания ограничиваются Цицероном, Цезарем, Крассом и Брутом. Ну, еще Антоний со своей неизменной Клеопатрой.
— Для офицера с итальянской фамилией маловато, — скептически ухмыльнулся Боргезе.
— Я привык к подобным упрекам, — невозмутимо стерпел этот выпад штурмбаннфюрер. — А что, ваш Сулла… величайший из диктаторов? Неподражаемый тиран?
— Особый характер. Особое мужество. Личность. Несомненно, тиран. Но вспомните, скольких правителей-добряков история напрочь забыла. А тираны помнятся. На гробнице его начертано: «Здесь лежит человек, который более чем кто-либо из других смертных сделал много добра своим друзьям и зла врагам».
— Откровенно! — признал Скорцени, мысленно повторив эту фразу. — Похоже, что этот ваш тиран Сулла сам позаботился о составлении текста.
Князь рассмеялся и даже позволил себе похлопать Скорцени по плечу:
— А еще говорите, что не знаете, кто такой Луций Корнелий Сулла. Многие поступки в его недолгой жизни казались бездумными. Зато как тонко он продумал молву, которая будет окружать его всю оставшуюся вечность, — жестом пригласил гостя вернуться к вилле «Эмилия».
Они поднимались по крутой тропинке, петляющей между оголенными корневищами деревьев, валунами и мятно пахнувшими кустарниками. Иногда Скорцени казалось, что бредут по лесу, да и тропа почему-то напоминала ту, по которой он вел когда-то княгиню Сардони.
«А ведь ее вилла должна находиться не так уж далеко отсюда», — подумалось штурмбаннфюреру. Странная женщина, странное знакомство. Однако Скорцени не верил, что память подбросила ему облик этой женщины случайно.
В последнее время он вообще перестал соглашаться с тем, что что-либо происходящее в его жизни подвержено слепому случаю. Увы, на нем уже лежит клеймо истории, и, меченный ее роковой печатью, он, очевидно, давным-давно не принадлежит самому себе. Осталось разве что поостроумнее составить надпись, которая украсит собственное надгробие. Последний плевок в лицо вечности.
Негромкие взрывы, долетевшие с озера, заставили обоих офицеров умолкнуть и перевести взгляды на оставшиеся теперь уже внизу, в глубине каньона, остовы катеров. Три небольших султана воды, взметнувшихся над озерной гладью, засвидетельствовали, что камикадзе свое задание выполнили: «Вражеские суда идут на дно».
— В эти минуты все трое диверсантов перекрестились, — молвил Боргезе. — Они знают, что недалек день, когда вот такой вот взрыв, только уже не учебной мины, станет для них прощальным салютом.
— По крайней мере они знают, как погибнут. И что погибнут не зря. Нам с вами еще только предстоит гадать на кофейной гуще судьбы.
— Кстати, почему это вы вдруг заинтересовались моим кухмиром-римлянином?
— Потому что у сильного, волевого человека, каковым вы, несомненно, являетесь, господин Боргезе, и кумир должен быть сильным и волевым.
Боргезе удивленно взглянул на штурмбаннфюрера. Пауза, которой «первый диверсант рейха» озадачил его, еще ни о чем не говорила князю.
— Надеюсь, вы не собираетесь заимствовать моего кумира?
— Просто хочу, чтобы вы поступали столь же решительно, как поступал ваш великий римлянин. Сейчас нужны поступки, князь, поступки. Муссолини, Бадольо, король… Все они — люди из прошлого. Сейчас наше время, князь Боргезе, наше. Мы должны прийти к власти.
— Вы и себя имеете в виду?
— Мне сложнее. В Германии не та ситуация. Другое дело — ваша благословенная Италия. Вилла «Эмилия» — хорошо. Но Рим все же лучше.
— У меня есть другие сведения о событиях в Германии. Моя собственная разведка докладывает, что в рейхе…
— У вас есть собственная разведка?
— …что в рейхе ситуация может измениться еще более радикально, чем в Италии. Причем в самое ближайшее время.
— Что вы имеете в виду? — насторожился Скорцени.
— То же самое, что и вы, господин штурмбаннфюрер СС. Заговор против фюрера. Мощный заговор генералов.
— Позвольте, о каком заговоре речь? — остановился Скорцени, непонимающе глядя на князя.
Их взгляды встретились. Скорцени видел, как растерянно — чтобы не сказать испуганно — расширились глаза итальянца. Он отказывался верить штурмбаннфюреру. Точно так же, как отказывался и развивать эту тему.
— Хотите убедить меня, что ни о чем не догадываетесь? — почему-то вполголоса спросил Боргезе.
— Желаю услышать факты.
— Не волнуйтесь, штурмбаннфюрер, их вполне достаточно, чтобы уже не сомневаться в том, в чем вы все еще сомневаетесь.
Ева погасила свет и зажгла свечу.
Луна восседала на вершине горы, постепенно расплавляя ее, словно наполнявшая кратер лавина, которая вот-вот должна извергнуть в черно-синюю темень ночи багряное пламя зари. Соединяясь с пламенем свечи, оно должно было творить неповторимое колдовство альпийской ночи — сотканной из горных видений, потрясающих воображение легенд и лесных призраков.
«Боже, как я боюсь, что сегодня он опять не объявится! — прочла Ева Браун запись на первой открывшейся ей странице собствен-ного дневника. — Я не вынесу этого. На сей раз я решила принять сразу тридцать пять доз снотворного, чтобы оно сработало наверняка… Ну хоть бы попросил, чтобы мне позвонили!»[5]
«Тридцать пять доз снотворного! — в ужасе повторяла про себя Ева. — Каким же чудом я смогла уцелеть тогда? У обычных людей так не бывает. У тебя какая-то особая судьба. Свой великий таинственный рок».
В последнее время Ева Браун все чаще ловила себя именно на этой мысли: «У обычных людей, простых смертных, так не бывает». А вместе с ней зарождалась уверенность в исключительности земной миссии не только «ее фюрера» — в чем Ева уже давно не сомневалась, — но и ее собственной.
Ева подняла глаза на стоявшую на столе в серебряной рамочке фотографию Гитлера и почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Она хорошо помнит, что в тот раз ей так никто и не позвонил. Хотя она успела написать Адольфу письмо, в котором сообщила, что, купив смертельную дозу снотворного, ждет своего рокового часа, и если он еще сохранил к ней хоть какие-то чувства, то, как всякий человек, еще не потерявший душу и сочувствие к ближнему своему, должен откликнуться. И вообще, они должны наконец вновь увидеться и серьезно поговорить.
Этой записи уже девять лет. Тогда, в тридцать пятом, она еще была влюблена в Адольфа Гитлера обычной девичьей любовью. Как бывали влюблены — каждая в своего возлюбленного — тысячи ее сверстниц, которые, подобно ей, жили ожиданием цветов, замужества и первой брачной ночи. Но именно тогда у Адольфа появилась «официальная дама», которой он не стеснялся покупать цветы, приглашал в театр и даже делил с ней ужин в «кругу старых партийцев».
…«Я целых три часа прождала перед отелем "Карлтон”, надеясь, что он наконец-то заметит меня и мы сможем объясниться. Мне не верилось, что это все. Наши отношения, наши чувства не могли прерваться просто так, из-за каких-то глупых недомолвок, из-за чьей-то невнимательности и лени.
…Но вместо того, чтобы находиться в эти минуты рядом с ним, я должна была с горечью наблюдать со стороны, как он покупает цветы своей толстушке Ондре — никогда бы даже представить себе не могла, что Адольфу нравятся такие ужасные габариты! А как галантно вручает ей цветы, приглашая при этом на ужин. Теперь мне все ясно: я нужна ему лишь для определенных целей… Ничего другого и быть у нас с ним не может…»
