Стояли солнечные весенние дни, никто не стрелял, и впечатление было, что война окончилась, а командование словно обезумело. Видимо, стараясь выслужиться, мой командир Тарасов приказал мне с частью взвода, с новой американской радиостанцией СЦР..., а номер забыл, с радиусом действия до ста километров (два бойца крутили ручки динамомашины), передислоцироваться ближе к переднему краю. Сборная мачта обеспечивала отличную работу. На этой стадии наступления никто не пользовался ни шифрами, ни морзянкой. Все приказы шли открытым текстом, и эфир наполнен был многоярусным хриплым матом небывалого напряжения, а солдаты спали, и разбудить их было невозможно. Просыпались, болтали о своих довоенных похождениях, о не успевших эвакуироваться немках.
Котлов удивлялся. Заходишь в дом, и ни слова еще не сказал, а немка спускает штаны, задирает юбку, ложится на кровать и раздвигает ноги. И опять радист приносит приказ о наступлении. Надо обеспечить связью зенитно-артиллеристскую бригаду. Шесть километров. Траутенау.
Уже вечер. Подъезжаем к крайнему дому. Там наши артиллеристы, но совсем не из нашей бригады и даже не из нашей Тридцать первой армии. Селение — домов двадцать. Сержант артиллерист говорит, что расположиться можно либо в первом слева доме, либо напротив, в остальных фрицы, какая-то немецкая часть.
Пересекаем улицу. Дом одноэтажный, но несколько жилых и служебных пристроек, а у входа тачанка, трофейная немецкая двуколка, колеса автомобильные на подшипниках. Лошадь смотрит на нас печальными глазами, а на сиденье лежит мертвый совсем юный красноармеец, а между ног черный кожаный мешок на застежках.
Я открываю мешок. Битком набит письмами из всех уголков страны, а адрес один и тот же — воинская часть п/я № 36781. Итак, убитый мальчик — почтальон, в мешке дивизионная полевая почта.
Снимаем с повозки мертвого солдата, вынимаем из кармана его военный билет, бирку. Его надо похоронить. Но сначала заходим в дом. Три больших комнаты, две мертвые женщины и три мертвые девочки, юбки у всех задраны, а между ног донышками наружу торчат пустые винные бутылки. Я иду вдоль стены дома, вторая дверь, коридор, дверь и еще две смежные комнаты, на каждой из кроватей, а их три, лежат мертвые женщины с раздвинутыми ногами и бутылками.
Ну предположим, всех изнасиловали и застрелили. Подушки залиты кровью. Но откуда это садистское желание — воткнуть бутылки? Наша пехота, наши танкисты, деревенские и городские ребята, у всех на Родине семьи, матери, сестры.
Я понимаю — убил в бою, если ты не убьешь, тебя убьют. После первого убийства шок, у одного озноб, у другого рвота. Но здесь какая-то ужасная садистская игра, что-то вроде соревнования: кто больше бутылок воткнет, и ведь это в каждом доме. Нет, не мы, не армейские связисты. Это пехотинцы, танкисты, минометчики. Они первые входили в дома.
Приказываю пять трупов перенести из первых комнат в дальние, кладем их на пол друг на друга. Располагаемся в первых, и тут сержант Лебедев предлагает вытащить из сумки, на счастье, по одному письму — кому что достанется. Я вытаскиваю свой “треугольник”. Читаю, понимаю, что мне, кажется, повезло.
Из города Куйбышева восемнадцатилетняя девочка Саша пишет незнакомому Ивану Грешкову, двоюродному брату подруги, что хочет с ним познакомиться и начать переписку.
Сажусь за стол и пишу письмо (тоже треугольник) Саше. Про двуколку, убитого почтальона, как вытащили по одному письму — кому что достанется, и как раз ее письмо досталось мне — не Ивану, а Леониду, рассказываю о превратностях войны, о трупах в доме, о себе.
Утром сержант Лебедев залезает по приставной лестнице на чердак и как ужаленный скатывается вниз.
— Лейтенант, — говорит он мне почему-то шепотом, — на дворе фрицы. Я на чердаке, подхожу к окну, на дворе соседнего дома прямо подо мной человек сорок немцев в трусах загорают на солнце. Рядом с каждым обмундирование, автомат, кто-то сидит курит, кто-то играет на губной гармошке, кто-то читает книжку.
— А что, если их всех закидать гранатами? — спрашивает меня Лебедев.
Считаю: нас девять, артиллеристов пять. А сколько немцев в соседних домах, что за часть, что у них на вооружении? По рации сообщаю об обстановке, жду указаний, но никаких указаний не поступает. Немцы нас уже заметили, но ни стрелять, ни одеваться не собираются. Солнце, и какая-то жуткая лень. А мы сидим в своем доме с автоматами и гранатами и ждем указаний.
Любовь накануне победыПереписка с девочкой из Казани Сашей совпала с последними жесточайшими боями в Восточной Пруссии, переброской 31-й армии на Первый Украинский фронт, на Данцигское направление в Силезию и с первыми неделями мира. Может быть, драматичность событий и подсознательное ощущение возможности внезапного обрыва жизни привели к мысли, что это последняя любовь, и Саша это почувствовала, так вот переписка наша, наша, как теперь бы сказали, виртуальная любовь, продолжалась около двух месяцев, и конец ее так же, как и внезапный конец, а вернее, обрыв возникшего между нами чувства, желания встретиться после войны, наступил внезапно и немотивированно через полмесяца после окончания войны. Мы обменялись фотографиями, договорились, что после демобилизации я приеду в Казань. Писали друг другу два раза в неделю, мечтали и строили планы будущей жизни и вдруг в ответ на последнее мое письмо я получил грубое, наполненное угрозами и фрагментами невоспроизводимой лексики письмо от нового знакомого Саши. Я подумал, что это если не шутка, то ошибка, написал второе письмо и через неделю получил новое письмо. Это была уже угроза в случае моего приезда лишить меня жизни. А Саша молчала.
Война закончилась через двадцать дней. После демобилизации я написал последнее письмо, но оно вернулось в Москву с отметкой, что адресата в Казани больше нет.
А теперь назад. Об окончании войны я узнал на перевале через Карпаты. Потом пятнадцать дней пребывал в состоянии полупьяной эйфории в чешском городе Яблонце.
С утра до вечера окружали нас счастливые, благодарные нам горожане и спустившиеся из горных деревень мужчины, женщины, дети с едой, вином, объятиями и поцелуями.
Через пятнадцать дней получил я по рации приказ возвращаться обратно через Карпаты в исходный силезский город Левенберг, куда уже вернулся штаб армии, между тем как отдельные подразделения 31-й армии продолжали за Прагой сражаться с окруженной полуторамиллионной последней группировкой немецких войск.
В полной уверенности, что война моя закончена, подаю рапорт о демобилизации. Однако тот самый майор Андрианов предлагает мне стать командиром роты, пишет рапорт о присвоении мне звания старшего лейтенанта. Я категорически отказываюсь. Двадцать пятого мая начальство идет мне навстречу, но уже на следующий день приходит приказ маршала Конева — демобилизацию приостановить, немедленно приступить к боевым занятиям. Два часа телефонии, два — изучение уставов и шесть часов в день строевой подготовки. С восьми утра до шести вечера строевая подготовка, тактика, уставы боевой и караульной службы, исправление неисправностей в телефонных аппаратах, прокладка учебных линий связи… Однако какие уставы на войне?
Четыре года никто не ходил в ногу. Мне — двадцать три, кому-то больше, кому-то меньше, а абсолютное большинство в моем да и в собственном представлении старики, им от тридцати до пятидесяти лет, соскучились, дома ждут жены, дети, семьи нуждаются в помощи. Смеемся, плачем — штыковой бой, а штыков нет, да и винтовок штук семь, у остальных автоматы. А как же — “К ноге!”? Каждые пятнадцать минут из строя — “Лейтенант, давай перекур!” Я — “Два наряда вне очереди! Напра-во!” А он — налево. Но ведь именно с ним вдвоем два месяца назад переправлялся я через Неман! И именно он спас меня. О, эта переправа!
Два месяца назад — Друскеники, переправа через Неман
“Лейтенанту Рабичеву Леониду Николаевичу.
В приказах Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища Сталина личному составу соединений и частей нашей армии, а следовательно и Вам за отличные действия объявлена благодарность... 7. За форсирование реки Неман и прорыв сильно укрепленной обороны противника на западном берегу Немана (Приказ № 140 от 31 июля 1944 г.).
Командующий артиллерии гв. генерал-майор Семин
Друскеники, 30 июля 1944 года
Мы на своих повозках опять отстали от штаба армии. Связь — только рация. Сорок километров кабеля в катушках, на повозках. Начальство давно впереди.
— “Волга, Волга” — я “Нева”, как слышите меня? — Прием. А в ответ многоярусный мат, почему медленно двигаемся, плохо работаем.
Великолепные асфальтовые дороги, на перекрестках на пьедесталах деревянные крашеные Мадонны. Бесконечные лесные угодья. Смотрю на компас, на немецкую двухкилометровку. Впереди мост через Неман, настроение отличное, немцы бегут.
